Ни огонька до горизонта. Там, внизу, должны быть кусты и пойменный луг. А звезд-то наверху, звезд - сколько хочешь! (Пустота и огненные комья звезды - картина выразительного разделения материи, которая всегда у нас перед глазами… Не надо об этом.)
Вдруг тишину разрывают ржанье, гик, топот многих копыт за рекой. Кто-то гонит лошадей, завывая и улюлюкая в ночи. Я даже вздрагиваю - и успокаиваюсь: теперь все ясно, я уже на Проне. Конец второго дня моего путешествия. (И тот раз я вздрогнул от гвалта, подумал, что, наверно, мальчишки так гонят табун в ночное. Но теперь я знаю, что хулиганит довольно ветхий старичок: утром он перегонит лошадей на эту сторону, попросит у меня закурить.)
И снова тишина, изредка нарушаемая лошадиным фырканьем. Прежнее чувство ребячьей жути охватывает меня, как всегда при ночевке на новом месте: за спиной лес - кто-то из него выйдет? Рядом дорога к броду - кто-то по ней пройдет или проедет?… Хотя и знаю теперь, что до утра никто не проедет и не появится.
«Тогда» и «теперь» - различия не по времени, по знанию. Я не раз вспоминал свой поход по Проне и мечтал как-нибудь пройтись здесь еще. А теперь получится даже интереснее: путешествие не только по прежним местам, но и по тому же участку четырехмерного континуума - все события, все происшедшее со мной как бы включается в пейзаж. (Меня все еще заносит: континуум… слово-то какое противное! Дети, услышав такое, говорят: «А я маме скажу!»). Немного жаль, что я слишком точно попал, к кануну дня третьего… и последнего теперь; это меня лошадиный бедлам «приземлил» здесь. Первые два дня тоже были хороши дни простого бездумного счастья: я шел по лугам и по кромке леса на высоком берегу, купался в чистой теплой воде, глядел на рыбешек, лежа на обрыве над крутовертью, бескорыстно прикармливал их кусочками хлеба. Сейчас конец июня, время сенокоса; колхозники на лугах ставили стога - шлемы древнерусских витязей - и холодно смотрели на мою праздную фигуру в белом чепчике и с рюкзаком на одном плече; я на них, впрочем, так же, - людей и в городе хватает.
Место для ночлега я выбрал, как всегда предпочтя красоту удобствам: копны здесь нет. Я уже отужинал, сварив на костерке из шишек суп из половинки горохового концентрата, а затем чай. Пора укладываться.
Вытягиваюсь на пластиковой простынке, рюкзак под голову, укрываюсь пиджаком, закуриваю, пускаю дым к звездам - мысленно редактирую завтрашний день.
…Принцип - вариации реальности должны отличаться как можно меньше одна от другой - не исключает для нас возможности исправлять в забросах свои промахи и глупости; попутно, разумеется, не отвлекаясь от основной цели. У нас была дискуссия на этот счет - с привлечением произведений А.Азимова «Конец Вечности» и Р.Брэдбери «И грянул гром»; но мы решили, что почтенные авторы, доказывая, будто от переложенного с полки на полку ящика с инструментами могут на веса задержаться космические полоты или что от раздавленной в каменноугольном периоде бабочки может в современных Соединенных Штатах получиться фашизм, - перегнули. Связь причин и следствий далеко не так поверхностна и не столь жестка. Да и так подумать: мы отправляемся в прошлое, чтобы исправить ошибки, дурь людей и стихий, - зачем же делать исключения для собственных! В память об этой дискуссии у нас осталась поговорка: «У американцев от этого фашизм не возникнет».
А в походе по новой местности без ляпсусов не обходится. Перво-наперво: утром, умываясь возле брода, я забуду мыло и мыльницу… Забыть и на этот раз? Да. Это не требует движений, да и мыльница слова доброго не стоит; пусть лежит на песочке. Дальше: выпадет обильная роса, я буду идти по лугу в кроссовках, пока они не раскиснут, - и только потом догадаюсь снять их, перекинуть, связав шнурками, через плечо, чтобы сушились. Теперь я сразу их понесу на плече, пойду босиком.
Часах в трех пути отсюда, за линией высоковольтной передачи, нелегкая занесет меня внутрь многокилометровой подковообразной старицы - и заболоченной, какую не переплывешь; я буду долго блуждать внутри подковы: сначала пойду влево, через пару километров передумаю, поверну вправо… кошмар. Полагаю, от того, что я теперь обогну ее издали справа, едва завидев кайму кустов, у американцев тоже исторических потрясений не случится.
Потом, в одиннадцатом часу, будет привал у того родникового ручья. Здесь все пусть останется без изменений: я буду лакомиться водой (ах, какая там вода!), потом ладить костер для горохового супа и чая - но приплывут два рыбака, живо отговорят меня, и я буду есть с ними уху из только пойманных подустов. Ах, какая будет уха: жирная, вкусная, с лучком - и вволю… еще и с собой мне рыбину дадут! У меня заранее слюнки наворачиваются.
Еще часа через два пути я выйду к бывшему болоту - осушенному полю в крупных кочках. С бугра оно будет видно целиком: небольшое, с километр до сосенок на песках; и хотя дорога огибала его трехкилометровым извивом, я рассужу, что она для колесного транспорта, а у меня-то ведь ноги… и попрусь напрямик. Этот «прямой» километр мне будет стоить восьми: на кочках я не сделаю двух одинаковых шагов кряду, перепрыгну, сначала перекидывая рюкзак, с десяток дренажных канав - да еще всякий раз буду искать место, где можно перепрыгнуть; да еще взопрею от жары и тяжелой работы, и вокруг лица будет виться туча мух, кусучих тварей… Так что дудки, на этот раз пойду в обход.
А еще три часа спустя перед деревней на высоком берегу я встречу двух девушек… и дальше начнется вариант. Жаль прежнего, который перейдет в категорию нереализованной возможности, - но теперь я здесь по делу, а не для своего удовольствия. По серьезному делу.
А теперь спать!
Под утро посвежело, продрог. Развел костерок из сбереженных сухими в целлофановом мешочке еловых шишек, взбодрил себя крепким сладким чаем. На восходе солнца через реку перебрел на эту сторону табун, со старичком на белой кляче впереди. Он угостился у меня сигаретой, крепко обложил своих животных и исчез с ними на лесной дороге. А я собрался, перешел брод на луговую сторону и двинул босиком по росе. Кроссовки болтались за спиной.
Солнце поднималось в ясном небе. Коварную старицу я заметил издали, взял вправо. Вышел к широкому плесовому изгибу Прони: туман плыл. над гладкой водой, под обрывом на том берегу водоворот медленно кружил хворостину. Мне нужно теперь на тот берег. Техника переправы нехитрая: разделся догола, одежду и рюкзак - в пластиковый мешок, завязал его концом длинного шнура, другой его конец захлестнул петлей себе через плечо, - мешок в воду и сам туда же. До противоположного берега было метров пятьдесят, но - так ласково приняла меня утренняя, туманящаяся от запасенного тепла, чистая вода, что я плыл, буксируя мешок, вниз по течению добрый километр - наслаждался.
Вышел, оделся, шел далее по высокому берегу мимо красноствольных сосен вдоль полуобвалившегося, засыпанного хвоей бесконечного окопа времен войны. Река вольно петляла по широкой пойме: уходила к деревне, серевшей избами на другом краю ее, возвращалась, текла ровно внизу, потом вдруг, совершив пируэт, описывала загогулину, похожую на человеческое ухо, снова возвращалась. Я шел, дышал чистейшим воздухом, вникал в посвистывание птиц над головой, смотрел на реку и небо - благодушествовал.
Ах, Проня, радость моя, - один я тебя понимаю! Географы скажут, что этот поворот обратно ты совершила, потому что такой уклон, уровень дна… как бы не так! Это ты текла, текла и - бац! - вспомнила, что нужно что-то поглядеть позади, у того края долины, или подмыть там берег с наклоненной осиной, или что-то еще - и пошла обратно. Сделала свое - вернулась. Я сам такой, Проня, река моя, поэтому мы с тобой и свои в доску.
…Что-то в рюкзаке давило мне на правую лопатку. Снял, развязал, посмотрел: те полкирпича горохового концентрата, которые я так и не употреблю. Э, приятель, мало того, что я тебя зря несу, так ты мне еще спину давишь!…