В том и дело, потому я и подозреваю в Артурыче человека не от мира сегодняшнего, что его внеэнергетический метод есть прикладная философия, идея-действие…
Мы с Рындичевичем говорим обратной речью - и мы знаем, что говорим. «Главное, не думай об обезьяне с голым задом», посоветовал он. Верно, главное не думать о ней и о белом медведе: о том, что сейчас лежит в пойме Оскола за Гавронцами, что осталось от 140-местного турбовинтового шедевра. И прочь этот холодок под сердцем. Ничего еще не осталось. Правильно хлопочет Багрий об охранении и блокировке: нельзя дать распространиться психическому пожару. Пока случившееся - только возможность; укрепившись в умах, она сделается необратимой реальностью.
И я буду о другом: что в умах многих он еще летит, этот самолет, живы сидящие в креслах люди. Их едут встречать в аэропорт - некоторых, наверное, с цветами, а иных так даже и с детьми. С сиротами, собственно… Нет, черт, нет! Не с сиротами! Он еще летит, этот самолет, набирает высоту!
- Ну, вернись, - Рындя протягивает руку, - вернись таким же. Заброс, похоже, у тебя будет ой-ой. Вернись, очень прошу.
- Постараюсь.
Все понимает, смотри-ка, хоть и из простых. Заброс с изменением реальности - покушение на естественный порядок вещей, на незыблемый мир причин и следствий. Изменение предстоит сильное - и не без того, что оно по закону отдачи заденет и меня. Как? Каким я буду? Может статься, что уже и не Встречником.
Мы со Славиком сейчас очень понимаем друг друга, даже без слов - и прямых, и перевернутых. Эти минуты перед забросом - наши; бывают и другие такие, сразу после возвращения. Мы разные люди с Рындичевичем - разного душевного склада, знаний, интересов. Для меня не тайна, что занимается он нашей работой из самых простых побуждений: достигать результатов, быть на виду, продвигаться, получать премии - как в любом деле. Потому и огорчился, позавидовал мне сейчас… И все равно - в такие минуты у нас возникает какое-то иррациональное родство душ: ближе Рынди для меня нет человека на свете, и он - я уверен! - чувствует то же.
Наверно, это потому, что мы Встречники. В забросах нам приоткрывается иной смысл вещей; тот именно смысл, в котором житейская дребедень и коллизии - ничто.
IV. Расследование
Грузовой вертолет с нашим оборудованием и техниками отправили вперед. Затем пассажирским МИ-4 летим в сторону Гавронцев и мы с Багрием. Третьим с нами летит Петр Денисович Лемех - плотный сорокалетний дядя, длиннорукий и несколько коротконогий, с простым лицом, на котором наиболее примечательны ясные серо-зеленые глаза и ноздреватый нос картошкой; он в потертой кожаной куртке, хотя по погоде она явно ни к чему, - память прежних дней.
До места полчаса лету - и за эти полчаса мы немало узнаем о «БК двадцать вторых»: как от Петра Денисовича, так и по рации.
- Не самолет, а лялечка, - говорит Лемех хрипловатым протяжным голосом. - Я не буду говорить о том, что вы и без меня знаете, в
газетах писалось: короткий пробег и разбег, терпимость к покрытию взлетной полосы - хоть на грунтовую, ему все равно, экономичность… Но вот как летчик: слушался отлично, тяга хорошая - крутизна набора высоты почти как у реактивных! А почему? От применения Иваном Владимировичем сдвоенных, встречно вращающихся на общей оси винтов да мощных турбин к ним - от этого и устойчивость, и тяга. Нет, за конструкцию я голову на отсечение кладу - в порядке! Да и так подумать: если бы изъяны в ней были, то испытательные машины гробились бы. А то ж серийные…
Сведения по рации от Воротилина: самолет выпущен с завода в конце прошлого года, налетал тысячу сто часов, перевез более двадцати тысяч пассажиров. Все регламентные работы проводились в срок и без отклонений; акты последних техосмотров не отмечают недостатков в работе узлов и блоков машины.
- Вот-вот… - выслушав, кивает Лемех. - И у того, что в Томской области загремел в позапрошлом апреле, тоже все было чин-чинарем. Полторы тысячи часов налетал - и все с грузом. Эх, какие люди с ним погибли: Николай Алексеевич Серпухин, заслуженный пилот… он уже свое вылетал, мог на пенсию уходить, да не хотел. Дима Якушев, штурман, только после училища…
- А почему там не обнаружили причину? - перебивает шеф.
- А он в болото упал. А болота там знаете какие - с герцогство Люксембургское. Да конец апреля, самый разлив… Место падения и то едва в две недели нашли. Это ж Сибирь, не что-нибудь. Над ней летишь ночью на семи тысячах - и ни одного огонька от горизонта до горизонта, представляете?
- Ну, нашли место - а там что? - направлял разговор Артур Викторович.
- А там… - Лемех поглядел на него светлыми глазками. - Хвостовое оперение из трясины торчит. Да полкрыла левого отдельно, в другом месте. Ни вертолету сесть, ни человеку спуститься некуда. С тем и улетели… Нет, но здесь на сухом упал - должны найти.
- Грузовые и пассажирские «БК» разные заводы выпускают? - спрашиваю я.
- Один. Пока один только завод и есть для них. Отличия-то пассажирского варианта небольшие: кресла да окна, буфет, туалет…
Мы немало еще узнаем от Петра Денисовича: и что чаще всего аварии бывают при посадке - да к тому же больше у реактивных самолётов, чем у винтовых, из-за их высокой посадочной скорости; затем в статистике следуют разные аэродромные аварии (обходящиеся, к счастью, обычно без жертв), за ними - взлетные, и только тогда - совсем редкие аварии при наборе высоты или горизонтальном полете.
Мы подлетаем. В каком красивом месте упал самолет! Оскол - неширокая, но чистая и тихая река - здесь отдаляется от высокого правого берега, образуя вольную многокилометровую петлю в долине. Вот внутри этой петли, среди свежей майской зелени луга с редкими деревьями, - безобразное темное пятно с бело-серым бесформенным чем-то в середине; столбы коптящего пламени; ближние деревья тоже догорают, но дымят синим, по-дровяному.
А дальше, за рекой, луга и рощи в утреннем туманном мареве; высокий берег переходит в столообразную равнину в квадратах угодий; за ними - домики и сады Гавронцев. И над всем этим в сине-голубом небе сверкает, поднимаясь, солнце.
Я люблю реки. Они для меня будто живые существа. Как только навернутся два-три свободных дня да погода прзволяет, я рюкзак за плечи - и па-ашел по какой-нибудь, где потише, побезлюдней. Палатки, спальные мешки - этого я не признаю: я не улитка - таскать на себе комфорт; всегда найдется стог или копна, а то и в траве можно выспаться, укрываясь звездами.
И по Осколу я ходил, знаю эту излучину. Вот там, выше, где река возвращается к высокому берегу, есть родничок с хорошей водой; я делал привал возле него… Но сейчас здесь все не так. В том месте, где высокий берег выступает над излучиной мыском, стоит среди некошеной травы наш грузовой вертолет, а вокруг деловая суета: разбивают две большие палатки - одну для моей камеры, другую для гостей, выгружают и расставляют наше имущество.
Мы приземляемся.
- Слышал? - говорит мне Артурыч, выскакивая вслед за мной на траву. - Самолет выпустили одиннадцать месяцев назад. Вот на такой срок, то есть примерно на годовой заброс, и настраивайся. Выбирай зацепку - хорошую, крепкую, не пиво с таранькой! - и просвет. Дня в три-четыре должен быть просвет. Туда, - он указывает в сторону излучины, - тебе ходить не надо, запрещаю. От суеты здесь тоже держись на дистанции… Общность, глубина и общность - вот что должно тебя пропитывать. Годовой заброс- помни это!
Да, в такой заброс я еще не ходил. И Рындичевич тоже.
Вскоре прибывают еще два вертолета. Из первого по лесенке спускаются трое. Переднего - невысокого, с фигурой спортсмена, седой шевелюрой и темными бровями, по которым только и можно угадать, какие раньше у него были волосы, - я узнаю сразу, видел снимки в журналах. Это Иван Владимирович Бекасов, генеральный конструктор. Ему за пятьдесят, но живые, энергичные движения, с которыми он, подойдя, знакомится с нами, живая речь и живые темные глаза - молодят его; весь он покрыт шершавым крымским загаром - наверно, выдернули прямо с пляжа где-нибудь в Форосе.