— Серьезные вопросы за столиком в кафе не решаются, да и многое для меня еще неясно. Позвоню в обком, проконсультируюсь… Не верится, чтобы такое интересное дело осталось незамеченным. Обещать ничего не буду, но для поддержания боевого настроения могу сказать вам, что помещение для клуба найти в городе можно. И средства есть. Кроме переписки со спортсменами из других городов, у вас еще имеются материалы о дельтапланеризме? Я хотел бы с ними ознакомиться.
— Поехали, — сказал Глеб. — Заодно и дельтаплан отвезем.
«Запорожец» прощально мигнул красными стоп-сигналами и скрылся за поворотом. Апрельские сумерки волнующе пахли дымком, с запада на город ползли черные облака. Лилька поправила растрепавшиеся от легкого ветерка волосы и спросила, кто этот парень, она целый день вспоминала, где могла его видеть. Я сказал.
— Правильно! — Она схватилась за вспыхнувшие щеки. — Осенью он выступал у нас в школе на комсомольском собрании. Вы все ему рассказали? И что он ответил?
Я неопределенно пожал плечами, а в душе ворохнулось смутное беспокойство. Даже если Бабичев поддержит нас на бюро, при создании клуба все равно придется спорить, доказывать, убеждать, а кто возьмется за это дело, если летом мы разъедемся?
— Пойдем в ДК на танцы, — предложила Лилька.
— Сначала к нам… Поужинаем.
Когда я открыл дверь квартиры, из комнаты вышла мама в праздничном, недавно сшитом платье, радостно-возбужденная и почему-то растерянная. Пока они с Лилькой обнимались, я вымыл руки и прошел в комнату. На столе раскупоренная бутылка вина и давно забытая картина: три полных прибора и накрахмаленные салфетки белыми конусами. Балконная дверь приоткрыта, сквозь занавеску виден огонек сигареты — отец никогда не курил в комнате.
Увидел меня и вошел. Он был уже без бородки-эспаньолки, в обычно уверенном взгляде сквозила неуверенность. Не обратив внимания на протянутую руку, я буркнул: «Здрас-с-с…» — и пододвинул стул к свободной от прибора стороне стола. Отец сел напротив и, как мне показалось, чуть заискивающе сказал:
— Возмужал… Мать говорила, что ты собираешься восстанавливаться в университете. Я хорошо знаю декана твоего факультета, могу все уладить.
— Не стоит.
— Почему?
— «Рецессивные гены в генотипе, подавленные доминантными генами, не проявляют себя в фенотипе», — неизвестно зачем повторил я всплывшую в памяти фразу и, кивнув на входившую Лильку, добавил: — Знакомься!
Лилька вспыхнула, протянула отцу и тут же отдернула руку, потом сделала корявый реверанс. Отец снисходительно улыбнулся и, поблескивая золотым зубом, заговорил о какой-то несущественной чепухе — о весне, о тепле, о погоде. Со светским изяществом жестикулировал, словно было что-то очень важное в том, понравится он этой смущенной девочке или нет. А она уставилась в тарелку и отвечала односложно, коротко, как ученица, которой учитель наводящими вопросами помогает ответить хотя бы на тройку.
— А в каком вы работаете институте? — Слово «институт» она произнесла с тихим благоговением.
Отец хорошо поставленным голосом заговорил о том, что человеческая жизнь определяется задачей обеспечить биологическое существование, а для этого необходимо разгадать все тайны природы… Предупреждая длинные объяснения, я демонстративно посмотрел на часы:
— Нам пора!
— Кирилл, нам надо серьезно поговорить, — сказала мама.
— Давайте… Минут десять у нас еще есть.
Лилька осуждающе глянула на меня, встала и начала прощаться. Мама пошла провожать ее. Отец натянуто улыбнулся:
— Видимо, девочка далеко не из интеллигентной семьи. Но внешние данные есть, остальное со временем отшлифуется. Когда мы с мамой встретились, она тоже была просто милой девочкой с неопределенным будущим. У тебя серьезные намерения?
— Ты приехал, чтобы спросить об этом?
Отец выжидающе посмотрел на дверь, за которой слышались женские голоса, нервно поправил запонки на белых манжетах и начал рассказывать о декане моего факультета. Неожиданно я почувствовал, что отец просто не знает, о чем говорить со мной, и старается придать отношениям оттенок легкой непринужденности, подготавливаясь к чему-то серьезному. Где-то в глубине души шевельнулась расслабляющая жалость, впервые появившаяся в парке, когда я видел его суетливо заискивающим перед молодой женщиной. С деланным спокойствием спросил:
— Все? Тогда — привет!
Сзади мне на плечи легли мамины ладони.
— Как ты разговариваешь с отцом, Кирилл?
— Как?
— Господи, какой ты еще ребенок! В этом моя вина, — сказала она, обращаясь к отцу. — Надо было поговорить раньше, подготовить мальчика… — погладила меня по голове. — Я считала тебя взрослым, Кирилл, а это не только способность переносить душевную боль молча, но и способность понимать, прощать, верить.
— В письмах я все объяснил, — торопливо сказал отец.
— Я их не читал.
— Напрасно.
Отец вытащил из пачки сигарету, но положил ее обратно, он никогда не изменял своим привычкам.
— Понимаю, вам нелегко жилось все эти годы. — В голосе появилась обычная уверенность. — Наверное, сейчас мне надо бы покаяться, попросить прощения, но я не хочу врать ни вам, ни себе. Что было, то было! Человек — существо необъяснимое… Накатит вдруг что-то, закрутит, опьянит, разумом все понимаешь, а противиться сил нет. Я много думал, прежде чем решился приехать. Сможем ли мы вновь стать родными по душе, по совести, по человеческому отношению?
Он смотрел на маму. И вдруг я понял, что моего опыта мало, чтобы на равных с родителями принимать какое-то решение, определять их судьбу.
Когда я уходил, в комнате было томительно тихо. Такая же тишина стояла в коридоре.
Из-под лестницы на первом этаже вышла Лилька, словно мы договаривались здесь встретиться.
— Здрасьте, я из вашего прошлого! Ну и вид у тебя… Страдаешь? А во все времена обязанностью женщин и герцогинь было облегчение страданий. — Она взяла меня под руку и повела на улицу. — Отец приехал мириться? Когда мой папа с мамой мирится, у него такой же пришибленный вид. Ну что ты встал как столб? Забвение — это человеческое счастье. Может, люди забывают много хорошего, но плохого забывают еще больше. Иначе жить было бы невозможно.
— И поэтому ты ревешь?
— Это дождь.
Она указала на лужу под фонарем, по которой бегали быстрые круги от капель и плавали большие блестящие пузыри. Я не заметил, как мы подошли к библиотеке. Лилька открыла дверь, провела меня по темному читальному залу за стеллажи. Включила в служебной комнатке свет. Со вздохом спросила:
— Чай пить будешь? Нет? — раскрыла дверцу стола, где хранилась чайная посуда. — Значит, будешь… Странные вы люди, мужчины! Чуть что случится, сразу в панику. Тебе надо попить крапивы, лучше всего темно-зеленой, железо хорошо помогает от весенней слабости.
— Никак ты меня успокаиваешь!
— Больно надо!
Лилька поставила чайник на электрическую плитку, села на диван и задумалась, подперев щеку ладошкой. Свет от зеленого стеклянного абажура старомодной настольной лампы на высокой ножке создавал в комнате уютный полумрак, по стеклам наглухо закрытого шторами окна стучал дождь, дополняя ощущение теплого покоя. Хотелось расслабиться, забыться, не думать о событиях прошедшего дня, о необходимости пересмотреть свое отношение к отцу да и о своей дальнейшей жизни после случившегося. Но на свете нет ничего хуже, чем ждать и догонять, я поднял трубку стоявшего на столе телефона, набрал номер. После тресков, шорохов и длинных гудков услышал мамин голос:
— Кирилл? Что случилось?
— Прости, я вел себя по-свински.
— Я все понимаю.
— Что вы решили?
— Пока ничего, — сказала мама после долгой паузы. — Отец просит нас вернуться, но я не могу бросить детский сад. Но… — Она заторопилась. — Но летом ты уедешь, и мне, теперь уже навсегда, придется остаться одной. Если бы ты знал, как тяжело возвращаться после работы в пустую квартиру! Поздно уже, иди домой.