Люба отвернулась, с трудом сдерживая смех. Глеб закашлялся. Провел парня в читальный зал и указал на разложенный на полу дельтаплан.
Боб с уважением потрогал ремни парашютной подвесной системы, пощелкал блестящим замком, в его глазах появился восторг и детское искреннее любопытство. Пока я впрессовывал в парус пленку, Глеб рассказывал о воздухонепроницаемости, центровке, продольной и поперечной устойчивости летательного аппарата, о том, что дельтапланы приземляются почти за двести километров от места взлета. Боб взъерошил длинные светлые волосы и возбужденно заговорил. Они с ребятами тоже пытались построить аппарат, но без науки ничего не получилось. Каркас сделали на глазок, парус сшили из простыней, про подвесную систему и вспоминать не хочется. Он опять пощелкал парашютным замком и попросил:
— Возьмите в свою компанию. Я слесарь, пригожусь.
На следующий вечер вместе с Бобом пришли еще трое ребят.
Глеб, не глядя на компанию, согревал дыханием покрасневшие на морозе руки. Когда ребята пообвыклись, я перешел к делу. Для строительства дельтапланов у нас нет средств, да и открывать в библиотеке мастерскую никто не позволит. К тому же у нас нет чертежей аппарата.
— Все ясно до слез! — высказался один из парней. — Между прочим, братья Райт, Фарманы и Вуазены строили свои самолеты без всяких чертежей и летали.
— Тебя как зовут? — спросил Глеб.
— Васька.
— Ты хоть знаешь, почему самолет летает?
— По воздуху.
В тот вечер мы долго говорили о дельтапланеризме, о перспективах и красотах полетов. Решили окончательно впрессовать в парус пленку и, если уж этот дельтаплан не полетит, купить болоньи на новый. Ребятам были поставлены условия: в зале не курить, книг не рвать, после работы мыть полы.
Я пошел провожать Лильку. Неожиданно она начала читать стихи: «Когда обида душу ранит остро иль сердце сдавит грусть мохнатой лапой, тогда мне снится ночью дальний остров, а там живет зеленая жирафа. Мы посидим в густой тени деревьев, мы погрустим о чем-то очень важном».
— Кто это тебе обидой душу ранил остро?
— Ты. Называешь при ребятах деткой, а я все-таки девушка!
Я иронически хмыкнул.
— Ах так… — Она пристально посмотрела на меня и медленно сказала: — Тогда я тебя накажу. Присушу к себе так, что ни на кого больше смотреть не сможешь. А я — ноль внимания!
Из всей компании только Боб работал на заводе, остальные заканчивали школу. У всех мотоциклы с самодельными, выгнутыми назад рулями и с наклеенными на бензобаках переводными картинками. Поначалу ребята казались мне похожими, как близнецы.
Однажды вечером они «отметелили» какого-то парня, который вырвал трубку из телефона-автомата. Тот привел свою компанию, стали выяснять отношения, вмешалась милиция. Потом Люба возмущалась: в городе библиотеки, кинотеатры, спортзалы, неужели невозможно обойтись без драк и глупостей?
— В спортзалах художественные гимнастки через обруч прыгают, — усмехнулся Боб. — В ДК лекции «Влияние лунного света на загробную жизнь паралитиков» да танцы по субботам.
— В больших городах есть дискотеки, — вмешался Васька. — Такие диск-клубы, где собираются и рассказывают, например, о ритме «рэггэй», как он дошел до нас с Багамских островов. Потом о стиле «соул», и все в экстазе!
— Собрались бы, подумали…
— Пусть лошадь думает, у нее голова большая, — перебил Любу Боб, — а нам бы чего попроще.
— Глупо оправдывать собственную ограниченность. В конце концов вы комсомольцы, собрались бы и организовали для себя тот же диск-клуб.
— Ну, комсомольцы… — буркнул заметно потускневший Боб. — Когда я вступал, для меня билет был как награда, но, кроме скуки на собраниях, я еще ничего не получил.
Люба вздохнула:
— А почему ты считаешь, что комсомол должен заботиться о твоих развлечениях? Хорошо подсчитал, что получил и чего не получил, а что ты сделал сам, чтобы иметь право обижаться?
Во второй половине декабря отец начал писать нам письма. Первое, в котором он сообщал, что расстался с аспиранткой, я прочитал, к остальным демонстративно не притрагивался. А вот мама сразу стала уделять больше внимания своей внешности. Следила за собой и раньше, как всякая женщина, а тут зачастила в парикмахерскую, начала делать прическу и маникюр, красить губы яркой помадой, тюбик которой до этого времени лежал перед зеркалом нераспечатанным. Жизнь в большом городе не прошла бесследно, одевалась мама красиво, со вкусом, заметно отличалась манерами и поведением от подруг, с которыми вместе росла или училась в школе. В основном это были крепкие коренастые женщины с огрубевшими от работы руками и преждевременными морщинами на одинаково озабоченных лицах. Они были постоянно обременены тяжелыми продуктовыми сумками и далеко не поэтическими житейскими заботами, вздорными бабьими голосами костерили на чем свет стоит пьющих мужей, с болью и тихим недоумением жаловались на непутевых сыновей и гулен дочек, некоторые уже разнеженно рассказывали о внучатах. Почти все жадно рассматривали фасоны маминых платьев, оглядывали квартиру и тяжело вздыхали: хорошо тебе, дескать, полная свобода, никакой нервотрепки и вытягивающих последние жилы семейных неурядиц. Правда, мне всегда казалось, что они не шибко завидовали этой свободной жизни и откровенничали о своих трудностях скорее из какого-то непонятного сострадания. После таких разговоров мама становилась задумчивой и грустной, уходила в свой детский сад и задерживалась там до поздней ночи или оставалась на ночь дежурить. Это уж какие-то странности женской натуры — о чем печалиться, если прошлого не вернуть, да и городок этот был для нее не ссылкой за неудачную семейную жизнь, а родиной, знакомой с детства и дорогой не только старыми друзьями, но и памятью о родителях. Выходило, что земля была родной и для меня, все-таки покоились в ней не чужие люди, хотя знал я их только по фотографиям и маминым рассказам. Поженились, своими руками построили дом, жить бы да жить, чего еще надо! Но все разом сломала, перечеркнула война…
Деда сразу призвали в армию. Попал он в саперный батальон. В армии на летних учениях я видел, как вкалывали на переправах ребята-саперы, хотя на вооружении у них сейчас мощные тягачи, сильные катера и другая техника. А раньше самой главной техникой был горб да руки, приходилось пластаться в ледяной воде и ранней весной, и поздней осенью. Одним словом, пришел дед с войны с медалями на гимнастерке и какой-то тайной простудной хворостью внутри, от которой по ночам ломило кости и мучил сухой надсадный кашель. Сейчас отлежался бы в больнице, полечился бы на курорте грязями, а тогда было не до лечения и курортов: дом сгорел, город разрушен. Началась послевоенная жизнь, с утра до вечера дед восстанавливал мост в родном городе, с вечера до утра — родной дом.
От оккупации в памяти у мамы остались непроходящее чувство голода и постоянного страха. Маленькая тогда была, какой с нее спрос! Но хорошо помнила пятидесятые годы, когда бабушка работала на птицефабрике и приносила домой выхаживать худых и жалких от безнадежной слабости цыплят, которых потом здоровенькими и бодрыми уносила обратно. Приставшая на войне хвороба тогда уже доканывала деда, по ночам он задыхался от кашля, во сне скрипел зубами, часто до рассвета сидел на полу в кухне, прижавшись спиной к теплой печке, а по его ногам катались пушистые, желтые, слабо попискивающие комочки. Но все равно каждое утро он, до черноты похудевший и с лихорадочным блеском в глазах, уходил на работу — в те годы строился завод краностроения.
Дед умер, когда маме было семнадцать лет и она училась в педагогическом училище. Бабушка посадила у его могилы две ивы. После смерти мужа она вдруг сникла, затосковала, занемогла, ночами тихо плакала, сквозь слезы винилась: не уберегла отца от проклятой лихоманки, и вскоре сама умерла…
В одно из декабрьских воскресений мама выпросила у дворника деревянную лопату и попросила меня очистить могилки от снега. День был солнечный и морозный, от дыхания воротники прохожих курчавились инеем, снег сухо поскрипывал под ногами. Откровенно говоря, я представлял себе кладбище мрачным и темным, с покосившимися крестами и безутешно рыдающими старухами в черном, а оно напоминало скорее старый и хорошо ухоженный парк с аккуратными рядами засыпанных снегом холмиков, возле некоторых уже копошились люди, работая лопатами. Мама указала на выкрашенную свежей зеленой краской оградку, сваренную из тонких железных прутьев. Под снегом возвышался небольшой каменный обелиск с увеличенной фотографией из нашего семейного альбома: совсем еще нестарые дед и бабушка, напряженно выпрямив спины, сидели рядышком и пристально смотрели на меня, она — с мягким ласковым терпением, он — с внимательной упорной решимостью. Над ними две раскидистые плакучие ивы переплелись длинными гибкими ветвями, иней осыпался с них, и в морозной тишине солнечного зимнего дня казалось, что два присутствующих где-то здесь человека тихо и нежно перешептываются.