Ключ свободно повернулся в замке, и мы вошли в комнату. От выключателя на внутренней стороне стены к потолку тянулась витая жила. Две слабых сорокаваттных лампочки осветили простую железную койку, умывальник в углу, рахитичное бюро и несколько квадратных футов вытертого коврика.
Через наполовину прикрытое жалюзи окно по диагонали шла пожарная лестница — железная, черная, на фоне жуткой вечерней тьмы над крышами.
— Так, значит, вот, где он обретался, — презрительно сказала Молли. — В этакой-то берлоге, а сам о норках, лимузинах... Старая грязная вонючка.
— Вы очень своеобразно выражаете печаль по умершему...
— Как умею. Вы не видели, что он сотворил со мной? Тогда поглядите...
Внезапно сбросив с плеч пальто, она дотянулась до молнии сзади и обнажила лопатки. Спина была исполосована сине-черными рубцами, которые уже стали наливаться зеленью и желтизной.
— Это его работа. Мексиканский ремень; как раз после этого случая я его и погнала. И знаете, как он объяснил это проявление «нежности»? Что способен на что угодно ради привязанности. Что, видите ли, он старый и никому не нужный, потому и побил меня.
— Мне очень жаль.
— Мне тоже, только не его. — Она застегнула молнию. — Как вы думаете, сколько предложений стать манекенщицей у меня появится, пока на спине сияет подобное расписание?
— Молли, присядьте пока. Сейчас я должен заняться делом.
Она села на единственный стул и уставилась в стену. Инструмент маляра оставил на стене и потолке мириады крошечных серпообразных следов, и казалось, что по комнате прокатилась волна каких-то кошмарных существ, которые цеплялись коготками за стены.
Шкафа не было, а на крючках за дверью ничего не висело. Ящики бюро оказались пустыми. Я подошел к застеленной кровати и откинул простыни. Под ними ничего не оказалось, кроме коричневатых пятен на матраце. Я поднял матрац и прислонил его к стене. Чемодан Лемпа оказался под кроватью. Он был сделан из дубленой парусины и украшен коричневой кожей. Отделка уже порядком пообтрепалась, а замок заржавел. Внутри лежал пакет белья, присланный из китайской прачечной, который я не удосужился вскрыть; пинтовая бутылка дешевого «бурбона», закутанная в изъеденный молью свитер; аккуратно сложенный коричневый костюм с потускневшим значком полицейского департамента Сан-Франциско, прикрепленным к внутреннему нагрудному карману; револьвер 38-го калибра; коробка патронов, пачка лакричных пастилок, тяжелый перочинный нож, снабженный ножничками для подравнивания ногтей; пара черных кожаных ботинок с бритвенными разрезами на носках; порядком заплесневелая половина гамбургера с ветчиной, завернутая в вощеную бумагу; пустой бумажник из крокодиловой кожи; почти пустая бутылка с этикеткой «Пот-н-Зии — Гормональный Эликсир»; и пара бронзовых детских башмачков на голубой ленте.
На самом дне оказалось несколько книг и бумаг. Одна книжка была озаглавлена «Истинное значение ваших снов», на обложке я узрел распухшую от фантазий человеческую голову. Лемповские интересы замечательно просматривались в подборе литературы: судя по иллюстрациям, он превратился в законченного садиста. На титульном листе одного из этих шедевров кто-то нацарапал химическим карандашом такие стишки:
Молли, Молли, веселушка,
Дева — девочка-резвушка!
С золотыми волосами,
Сине-синими глазами
Ты в одиннадцать за мною прилетай,
Полетим с тобою, Молли, прямо в рай
Припев: Девочка веселая моя, волосы как золото горят.
В бумагах я нашел письмо, написанное помощником окружного прокурора графства Сан-Диего, датированное 1941 годом, в котором Лемп рекомендовался на работу в качестве охранника на авиационный завод; выцветший снимок молодого лысого мужчины, Лемпа, стоящего под опавшим кленом и держащего на руках ребенка в длинной одежде, и свидетельство о рождении: «Артур Джордж Лемпке, Питтсбург, Пенсильвания, родился 14 июня 1892 года; отец — Артур Лемпке, рабочий, его жена — Тринити, домохозяйка». Чтобы уместить всю свою жизнь в единственном документе, Лемп карандашом накорябал на загнутом уголке официального конверта, в который было вложено свидетельство: «Распорядок — отправить письмо на Велли-Висту-Ранч, Риджкрест-роуд в пяти, полд. не позже. — Майнер отвезет мальчика в пустыню до доставки почты (субб.) 9.00 — 9.30 ут. — поезд уходит со станции 11 часов — самолет улет, из Междун. Аэр. 2.00».
Но Лемп отправился на небеса сразу же после одиннадцати и опоздал на этот рейс. Я открыл бутылку «бурбона» и хорошенько глотнул. Боже! Какой скукой и мраком веяло от этих стен, из чемодана, от объедков лемповской жизни. И я содрогнулся, почувствовав могильный холод, заползающий мне в душу. Безумие.
— Главное — не забыть спереть выпивку у мертвеца. Какая низость. — Молли поднялась со своего места и направилась ко мне и сказала робко: — Я бы тоже заглотнула этого пойла, мистер.
— От меня ни капли не получишь.
— Отчего же? — улыбнулась она задабривающе.
— Оттого, что я не спаиваю малолеток и не отнимаю у малышей леденцы.
— Я не малолетка. Я уже регулярно выпиваю в течение нескольких лет.
От дешевого неочищенного виски внутри у меня все зажглось и осветилось, и тогда я увидел, что нахожусь в центре какого-то дьявольского лабиринта, в который составными частями входили: расписание похищения ребенка и пара детских башмачков; безвкусное любовное послание стареющего мужчины на обложке извра-шенческой книжонки и молоденькая, но уже растленная до мозга костей девица. И улыбочка Молли, пустая, как стены, и затертая, как половик, внезапно все поставила на свои места.
— Ты, дитя лесное, — сказал я. — Укройся листвой.
Память, словно расплывшиеся в воде чернила, оживила ее холодные глаза.
— Вы говорите затасканнейшие вещи. Я ведь только этим и занимаюсь. Еще маленькой я играла листьями осенью. Мы тогда всей семьей играли.
— Это было до наводнения?
— До.
Я опустился на корточки и принялся запихивать вещи в чемодан. По телу разливалась огненная волна. Зло трудно возненавидеть, но можно пересились ненависть и самому стать злом. Я ненавидел не Молли и даже не Лемпа, а тщетность желаний, неистовое разбазаривание жизненной энергии и тот омерзительный нуль, что поджидал их в конце.
Какие неуклюжие у меня руки! Складывая коричневый костюм, я выронил на пол бумажник из крокодиловой кожи.
Молли на четвереньках подползла к нему.
— Давай сюда, — сказал я. — Это улика.
— Бумажник Керри... Я сделала ему подарок на прошлый день рождения. Тридцать лет — не шутка, а у меня в то время как раз были деньги.
— Ты уверена?
Ее пальчики заползли в бумажник.
— Здесь его инициалы. Когда я расплачивалась, то попросила, чтобы сделали монограмму.
В уголке внутреннего кармашка и впрямь переплелись маленькие золотые буковки "К" и "С".
— Я была права: Лемп убил Керри и взял его бумажник и машину.
— И девушку.
— Не так. Керри единственный человек, которого мне довелось любить. Когда Лемп не бил меня, я испытывала к нему чуть ли не родственные чувства, словно он был мне отцом или дедом. Ему хотелось только смотреть на меня — и все. Но сердце мое всегда принадлежало только Керри.
Я взял бумажник у нее из рук и бросил в чемодан. Она подошла к зеркалу, укрепленному над рукомойником, поизучала отражение и сказала, обращаясь к самой себе:
— Иногда я начинаю забывать, кто я на самом деле. Иногда даже я не могу этого вспомнить.
Она подняла створку окна и, выглянув, осмотрела пожарную лестницу. Красновато-черное зарево зависло над крышами. Были слышны дальние вопли, гиканье. Звуки города били по нервам, словно порывы ветра по струнам железного леса.
Глава 20
Вид уродливого цементного фасада здания суда с его мавританскими арками и византийскими башенками ласкал мой взор. Огни в щелевидных окнах шерифовой конторы сияли, напоминая огни родного дома. Но Молли, увидев решетки на окнах, отпрянула. Пришлось мне помочь ей взобраться по ступеням и даже придержать дверь.
Я усадил девушку на скамью во внешнем офисе, а рядом поставил чемодан Лемпа. Сегодня работало в ночную смену трое помощников вместо полагающегося одного. Шесть глаз впились в Молли, а затем в мою сторону. Я сказал: