И вот теперь Николай Павлович с нетерпением ждал Шестова из командировки в столицу Северо-Ненецкой республики.
Гриша не заставил себя ждать. От Домодедова он домчался за каких-то полтора часа, что по слякотной дороге само по себе являлось рекордом. Он ввалился в березовый кабинет как был — в огромном пуховике с капюшоном, ватных армейских штанах и собачьих унтах, оставляющих на паркете черные следы. На скулах Гриши пламенели пятна морозных ожогов, глаза ввалились, а одна дужка у знаменитых очков была перемотана красной изолентой.
— Хорош! — встал из-за стола Рыбников. — Ну, поцелуемся… А другой изоленты — что, не было?
— Спасибо летчикам с геликоптера, хоть такую нашли, — сказал Гриша, рассупонивая пуховик. — Между прочим, это я фейсом к стенке приложился. У нас крыло сломалось — об голец в сумерках задели. Почти сутки в снегу сидели как тетерева… Потом ребята веревочками, морожеными соплями и матом срастили крыло — и дальше полетели. Ты не представляешь, Николай Павлович, как они там летают, как вообще живут! Пещерный век, честное слово… Мы сломались, врубили радиомаячок, ждем помощи, а нас, представь себе, ни одна собака не ищет! Хорошо, утром из лагеря вездеход пришел. Помогли на последней стадии ремонта.
— Из лагеря?
— Ну да, из лагеря… Там их много, оказывается, лагерей. Меньше семи лет сроков нет ни у кого. Волки тундры!
— Значит, замечательно проветрился, — подмигнул Рыбников. — Северная экзотика, здоровый воздух… И от газетной рутины отдохнул. Две недели отпуска! Лишь бы в дело…
— В дело!
Гриша схватил свой обшарпанный кейс и пошлепал подошвами унтов к столу Рыбникова. По обмороженному лицу его блуждала торжествующая улыбка. Он собрался открывать кейс, но Рыбников перехватил Гришину руку и кивнул на безмолвные фотоберезы на стенах:
— Ты же голодный, брат! Поехали, я угощаю.
И вывел Гришу из кабинета. В «ситроене» Рыбникова они за несколько минут домчались к подъезду «Кис-киса», и важный Петрович с лоснящейся мордой проводил их в знакомый одиннадцатый нумер с окнами на Тверскую.
Только здесь Рыбников нетерпеливо пощелкал пальцами:
— Не томи, показывай!
— Э, нет! — засмеялся Гриша. — Однако, начальника, твоя спирт давай! Впрочем, и от водки не откажусь. Есть за что выпить.
Пока Рыбников заказывал обед и разливал в тонкие рюмки любимую «смирновскую», Шестов достал из кейса и разложил на столе фотографии и диктофонные кассеты. Выпил, крякнул, понюхал рукав свитера и сказал:
— Смотри, Николай Павлович, внимательно… Это наш клиент. А это совершенно неизвестный тебе гражданин. Скажи, есть между ними сходство? Ну хотя бы самое общее?
— Что-то есть, — с сомнением сказал Рыбников. — Может, тип лица?
— Тип лица! — отмахнулся Гриша. — Он у них один, этот тип, — что у ненцев, что у селькупов или нганасанов. Слышал о таких? Не в типе дело. Посмотри и подумай: могут ли эти люди оказаться близкими родственниками?
— Конечно, нет, — уверенно сказал Рыбников. — Наш клиент покруглей, скулы не выпирают, глаза… совершенно другой разрез, нос аккуратный. А у этого вместо носа двустволка какая-то! Две дырки…
Гриша перевернул фотографию неизвестного, и на обороте Рыбников прочитал: «Иван Пилютович Вануйта, уроженец села Андига. Начальник Выучейского отделения СГБ подпоручик Ладукей». И печать с орлом.
— Еще один? — удивился Рыбников.
— Просто один, — сказал Гриша. — Единственный и неповторимый. А нашего клиента на фотографии не признали ни в Андиге, где у него по идее куча родственников, ни в Выучейском, где он должен был в школу ходить, ни в Нарьян-Маре, где он якобы учился в педагогическом техникуме. Зато настоящего Вануйту, с дырками вместо носа, в Нарьян-Маре знают хорошо. Один старичок преподаватель сокрушался, что Иван Вануйта рано умер — способный, мол-, был студент, светлая голова.
— Умер, — повторил Рыбников задумчиво.
— Да, провалился под лед на Печоре, простудился и умер от двухсторонней пневмонии. Пятнадцать лет назад. Вот копия эпикриза из больницы. В общем, я почти уверен, что наш клиент никогда не бывал в краях, где еще встречаются северные медведи. И это не все. Вот забавная фотокопия…
Рыбников повертел листок, исписанный ровными бисерными буквами, и пробормотал:
— Ничего не понимаю. Хыр, дыр, мыр… Нгерм… Это еще что?
— Конкурсное сочинение Ивана Вануйты. А не понимаешь, потому что написано по-ненецки. Называется примерно так: «За что я люблю родной Север». Перевод мне старичок учитель на всякий случай сделал. Очень, говорит, замечательное сочинение, потому и оставил на память. А это копия стишков, которые Вануйта тиснул в нарьян-марской газете, — единственная публикация, незадолго до смерти. Действительно, способный был парень. А дед, учитель этот, тоже хороший — до сих пор спирт пьет и мерзлой рыбой закусывает. Ладно… Посмотри сюда. Это почерк уже нашего клиента. Как видишь, ничего общего нет. Правда, написано по-русски. Однако почерк у человека не должен меняться, тем более что буквы и в ненецкой, и в русской азбуке одни и те же.