Почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Обернулся, увидел Степана, обрадовался:
— А-а, мы же о Сашке так и не поговорили. Вы бы подъехали к нему, Степан.
— И так. Вот участок сдадим. Замотался последние дни. Тут еще в трест вызывали. А так позванивал…
— Звонки что, с ним сейчас самим говорить надо. Как можно больше говорить. Скорое якоря сниматься, так?
— Скоро. Комиссия участок примет. А там два дня на сборы…
— А с Пастуховым как?
— Думали. Пастухова с собой возьмем. С главврачом советовался: рулить будет. Я понимаю, с тоски это парень. Тут и моя вина есть…
Кирилл смущенно тер нос.
— Я жене его письмо написал. Изложил все как есть. Я же раньше немного присочинял: Сашка в них вроде бы как за святого сходил. Действовал по принципу: праведная ложь — святая ложь…
Степан рассмеялся.
— Все лжи одинаковы, как луковицы. Я думал: что-то у вас не то с письмами. Почему, думаю, не отвечает? Должна же была хоть к черту вас послать. Женщины фальшь лучше нас, мужиков, чувствуют. Потому и молчала. Знаешь, ее право выбирать: не ответит — не осудишь. Но думаю, что ответит… А нет — Пастухова все равно не оставим. Тут ты нам всем урок преподал. Сам-то что думаешь: с нами или в город подашься?
— Я, как девка на выданье: и к жениху хочется, и родительский дом покидать страшно. А вдруг все снова начнется?
— Тебе возвращаться надо.
— Легко сказать…
— Конечно. Но важно, как… Тебе стыдиться нечего. Говорю тебе точно.
Их обгоняли возвращавшиеся в поселок люди, высоким дробным перебором рассыпались сзади меха чьей-то неожиданной трехрядки.
— Степан, ну, а у вас все хорошо?
— Что воду пустили? Конечно. И что Герматка вернется. Я с ним говорил. И так это, основательно. Не послушался. Жалко было…
«Конечно, все дело в воде и что вернется Герматка… — подумал Кирилл и замялся, — Почему я пристаю к нему с этими дурацкими вопросами? У человека в самом деле радость: пустили воду. Столько хлопот, труда, мучений, как же не радоваться? А меня самого разве это не радует? Что ни говори, это какой-то итог. Люди все время что-нибудь итожат и радуются. На Байконуре запустили ракету, здесь воду пустили. И то и другое — радость. Но соизмерима ли она, радость Байконура и степной воды? Я ведь уверен, Степан больше воде радуется, чем ракете. Ракета, по-видимому, высшая радость. Она существует независимо от наших личных невзгод, проблем, неурядиц. Радость в абстракции? А вот я радуюсь тому, что Пастухов в себе силу почувствовал, или что Герматка вернулся, или тому, что я сам снова вернусь в школу. Это радость второго сорта?.. Так где же она, подлинная мера вещей?»
Кирилл заметил, что Степан с удивлением смотрит на него, не понимая, почему он идет и молчит. И тогда он повторил все то, над чем только что думал, и спросил Степана, что он думает по этому поводу сам.
Степан слушал Кирилла не то чтобы несерьезно, а как-то рассеянно. Иначе он сейчас слушать просто не мог. У него было хорошее настроение, ему хотелось шутить, смеяться, думать о чем-нибудь веселом. И потому, как он слушал Кирилла с улыбкой («Эка, брат, куда тебя занесло»), так с улыбкой и сказал:
— Что-то уж больно мудреное несешь: абстрактная радость… Что своими руками сделано, то и есть — радость. В трест вызывали: переходи мол работать. А я не хочу. Степь люблю, вот и радость. А насчет Байконура так скажу: за меня мою работу никто не сделает. И за тебя твою — тоже. Из этого и пляши. Другое дело, как эту работу делать. Ну чего, чего затемнел? — Степану показалось, что Кирилл чем-то обижен: тон, что ли, у него недостаточно уважительный? Но сделался серьезнее, строже. — Важно, чтоб у каждого свой Байконур был, то есть уровень Байконура в том, что делаешь. Понимаешь? Тогда все на месте будет. Если так думать, он и есть мера вещей, или — человеческой ценности. А что Байконур меня трогает, так что говорить… Если там радость, так и у меня радость. Если там горе, так и у меня горе. Так-то…
Некоторое время они шли молча. Потом Степан шутливо произнес:
— Хочешь, на прощанье тебе комплимент выдам?
— Просто обожаю комплименты…
— Нет, серьезно. Есть в тебе, Кирилл, одно замечательное чувство — недовольство собой. С ним зверски трудно, я знаю. Но оно в тебе есть, и это здорово. Все хорошо у тебя будет, посмотришь.
— А-а, манна небесная меня там не ждет. Но все равно, все равно…
— То-то и оно. Мудрость разумного — знание пути своего. Древняя заповедь. По-моему, очень верная.