Не чувствуя себя, он стал пробираться к ней, боясь, что толпа унесет ее, и она и вправду пошла прочь от него, но вдруг ее остановил преподаватель, пузатый мужик с густой седой бородой, и что-то довольно долго обсуждал с ней. Она улыбалась и отвечала, а он, замерев, наблюдал за ней и проклинал тех людей, которые головами или фигурами затмевали ее и не давали смотреть.
Потом преподаватель взял ее за локоток, и его пронзили сразу две мысли: какой тонкий и хрупкий у нее локоть, казалось, его можно было сломать одними пальцами; и как это так запросто этот старый дед вдруг прикоснулся к ней?!
Они закончили, и она пошла дальше, а он вдруг с тоской и ужасом ощутил, что никак не может идти за ней, что это совсем невозможно, потому что, оказывается, есть мир вокруг него, и этот мир требует от него участия и внимания.
С тоской он глядел за ней, пока поворот не проглотил ее, но все же решил, что этот день удачен — ведь он увидел ее!
Он уже приготовился опять получить удовольствие, вспоминая и наслаждаясь ее образом, но его ждало жестокое разочарование.
Сейчас уже просто один вид ее не принес такого количества счастья, что прежде. Теперь ему нужно было гораздо больше, чтобы насытить это горячее, душное, сосущее чувство внутри.
Это было тяжело, и он решил, что завтра непременно дождется ее и проводит до дому. Это должно было принести ему столько счастья, как и в тот, Первый День.
Насладившись этим однажды, он уже не мог избавиться от этой зависимости.
На следующий день он все же дождался ее. Стеклянные двери главного входа открылись, и она, как правительница в окружении служанок, вышла с подругами. Хохоча, они остановились около киоска, купили фруктового льда на палочке и беззаботно тронулись в путь.
Пошли они в сторону почты, и это было хорошо, потому что и ему нужно было в ту сторону.
Черные лакированные туфельки, белые хлопковые гольфы почти до колен, черные юбки в складку и белые блузки с коротким рукавом, отложным воротничком, черной бабочкой и красивым красно-апельсиновым гербом лицея на грудном кармашке.
Руки и ранцы, щебетание, хохот и прически — все это извело его и измучило. Он с тоской чувствовал, что теряет силы и настрой, а эти глупые хохотушки все никак не отступали от Нее, а чтобы подойти к ней у всех на виду — о таком не могло быть и речи.
И в конце концов она распрощалась с ними и зашла в подъезд дома, спрятавшегося в кипарисах, а эти дурочки пошли себе дальше.
Он опустился на лавку совсем измученный. Он бы, наверно, проклял этот день, но ведь теперь он знал, где она живет. Это приободрило его.
Невысокая пятиэтажка с дверьми квартир, выходящих прямо на улицу. Буйные клумбы и кипарисы. Да! Теперь из-за нее это место стало особое… особое…
Домой он пришел уставший и больной. Долго лежал на кровати. Мать звала его ужинать, но об этом не могло быть и речи, вся еда была для него равносильна земле или глине.
Он мучился, пытаясь придумать, как бы ему избавиться от огромного удушливого огненного шара в груди, что мешал дышать, расслабиться и подумать о другом. Не о Ней.
Но как это сделать — он не представлял. В конце концов он решил описать это чувство, что охватило его. Ну, или хотя бы постараться.
Вся семья уже спала, и квартира замерла в тишине. Он призраком вышел на лоджию.
Над головой его сиял звездный океан, и под ногами у него было звездное море. Город лежал перед ним как гигантская огненная пятиконечная звезда. И вокруг города, на горах, светились звездочки поменьше — это были пригородные районы и села.
Он посмотрел туда, где стоял Ее дом, но он был надежно укрыт от него зеленью.
Он прислонился к горячей бетонной стене дома и посмотрел на тетрадь. Листы терзали и пугали его своей снежной чистотой.
Зажав маленький карандаш, он решил написать стихи. Как-то рифмой описать золотое свечение солнца в ее волосах и белую кожу, и то, что свет просвечивал ее насквозь — так нежна и хрупка она была.
У него ничего не вышло. Стихи и рифма заморочили его еще больше.
Он решил писать прозу. Письмо ей или предсмертную исповедь. Он и сам не знал, что выйдет. Это вроде стало получаться.
Луна взошла, и в свете луны он все видел прекрасно.
С изнывающим сердцем он постарался описать ее красоту.
Ее личико было скорее девчоночьим еще, чем женским. Белая кожа. Темные густые брови. Небольшой рот с пухленькими губками. Большие голубые глаза. Точеный носик. Черные прямые волосы до уровня губ. Тонкая хрупкая шея.
Писалось легко, но все это было не то. Он маялся и никак не мог передать бумаге настоящую Её. Буквы опошляли ее, строчки рождали нечто совсем другое, хотя он и в точности описал ее, но это была не она.
«Распахнутые ясные глаза…»
Он зарычал, смял листок и двинул затылком о шершавую стену, нагретую за день так сильно, что она не остывала даже и ночью.
Сжавшись и уронив голову, он осознал, что погиб. Что старый он теперь умер, а того нового, что появился на его месте, он не знал и боялся.
Страх и возбуждение объяли его. Он тяжел дышал горячей, густой, пустой темнотой, наполняя ей свою душу.
На следующий день он опоздал и решил прийти уже сразу к следующей паре.
Грянул ливень, и все коридоры лицея потемнели. Он брел бесцельно, пытаясь прожить время, оставшееся до следующей пары, и вдруг увидел ее.
Он даже замер, не в силах переварить это чудо — пустой коридор, она и он! Большего подарка для него не существовало в мире!
Она стояла совсем одна, у стеклянной стены зимнего сада. Он обрадовался и испугался одновременно: а вдруг он облажается, вдруг все испортит?! Но отступить он бы не посмел, ноги бы не увели его от нее.
Она подошла к двери и взялась за ручку, но дверь молчала.
— Заперто, — вдруг с ликованием и ужасом услышал он свой голос. — Туда курить ходили всякие… и закрыли… и нельзя теперь… — его мозг в истерике пытался уследить за тем, что говорят губы.
— Красивый сад, — просто улыбнувшись, сказала она, и это было для него величайшим подарком, потому что если бы она нахмурилась или фыркнула, он бы погиб.
— Только запущенный, — не чувствуя себя, он подошел к ней почти вплотную.
— А мне нравится, когда немного запущенный. Он более… загадочный… интересный…
«Я говорю с ней! Говорю!» — нестерпимым солнцем билась мысль во всем его теле.
— А тут мышки еще живут, — всем лицом ощущая ее крахмальный воротничок и тонкую шею, проговорил он.
— Правда? А я не видела!
— Вон там они часто ползают. Вот где дорожка, где инструменты…
Она принялась выглядывать мышек.
— Нет, сюда немного…
И он уже протянул руку, чтобы коснуться ее плеча, но яростный голос крикнул в самой голове: «Не посмеешь!», и он смутился и убрал руку, так и не притронувшись к ней.
— Ой! А я вижу! Живая мышка! Вон! И точно! Что-то грызет!
Она подалась в сторону и сама плечом прикоснулась к его груди.