— Да, — продолжал епископ, завершив гимнастические упражнения. — Я чувствую себя боевым петушком, Муллинер. Я полон сил. И мысль о том, чтобы потратить зря золотые часы ночи под одеялом, показалась мне настолько нелепой, что я не мог не встать и не заглянуть к вам, чтобы поболтать. И вот о чем я хочу поговорить с вами, мой милый. Не знаю, помните ли вы, как написали мне — после Крещения, если не ошибаюсь, — о том, какой успех имела здесь пантомима, которую вы поставили с бойскаутами? Вы, кажется, играли в ней Синдбада-Морехода?
— Совершенно верно.
— Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.
— Для чего?
— Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.
— Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.
— Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire[40] и мешкать, — сказал епископ, хмурясь, — от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, — добавил он мягче, — не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?
— Обычный матросский костюм, епискуля.
— Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?
— Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».
— Превосходно. Итак, мой милый, — сказал епископ, сияя улыбкой, — просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.
Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ — кошка, принадлежащая кухарке.
О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.
Кабинет Августина был на первом этаже и выходил в сад. Ночь была чудесная, и он открыл стеклянную дверь террасы, чтобы полнее насладиться благоуханием цветов, льющимся из сада. Затем сел за письменный стол и приступил к сочинению проповеди.
Сотворение проповеди, сколько-нибудь осмысленной и все-таки доступной умам его сельской паствы, всегда требовало от Августина Муллинера предельной сосредоточенности. Вскоре он с головой ушел в работу и не замечал ничего вокруг, поглощенный поисками простенького синонима в один слог для «супралапсарианизма».[41] Глаза у него остекленели от усилий, а кончик языка, высунувшийся из левого уголка рта, описывал медлительные круги.
Очнувшись от этого транса, он сообразил, что кто-то окликает его по имени и он более в комнате не один.
В его кресле, в зеленом халатике, облегающем гибкую юную фигурку, сидела Гипатия Уэйс.
— Приветик, — сказал Августин. — Ты здесь?
— Приветик, — сказала Гипатия. — Да, я здесь.
— Я думал, ты отправилась в «Дом вдали от дома» на встречу с Рональдом.
Гипатия покачала головой:
— Мы туда не добрались. Ронни по знакомству предупредили, что в эту ночь готовится полицейский налет. И мы решили воздержаться.
— Правильно! — сказал Августин с одобрением. — Осмотрительность прежде всего. Какое бы дело ты ни начал, памятуй о конце и никогда не промахнешься. Екклесиаст, семь, тридцать шесть.[42]
Гипатия прикоснулась платочком к глазам.
— Я не могла уснуть, увидела свет и спустилась. Я так несчастна, Августин.
— Из-за положения с Ронни?
— Да.
— Не вешай носа. Все будет тип-топ.
— Не понимаю, с чего ты взял! Ты слышал, как дядя Перси и тетя Присцилла говорят о Ронни? Будто он по меньшей мере Блудница Вавилонская.
— Знаю-знаю. Но как я намекнул сегодня, у меня есть идейка. Я много думал о вашем положении, и, полагаю, ты согласишься со мной, что загвоздка в твоей тете Присцилле. Умягчи ее, и епискуля сам умягчится. То, что она скажет сегодня, он скажет на следующий день. Иными словами, если мы перетянем ее на нашу сторону, он тут же даст тебе благословение. Я прав или не прав?