Пока свет фонарика следует за руками Халиля, мне удается разглядеть его номер – сто пятнадцать. Белый, лет за тридцать, может, даже за сорок, шатен, стрижка под ежик и тонкий шрам над верхней губой.
Халиль передает полицейскому бумаги и права.
Сто-пятнадцать их осматривает.
– Откуда едете?
– Не ваше дело, – говорит Халиль. – За что вы меня остановили?
– Габаритный разбит.
– Так что, может, выпишете мне штраф? – спрашивает Халиль.
– Знаешь что, умник? Выходи из машины.
– Да блин, просто выпишите штраф…
– Выходи из машины! И подними руки вверх, так чтобы я их видел!
Халиль выходит с поднятыми руками. Сто-пятнадцать хватает его за локоть и с глухим ударом прижимает к задней двери.
Я с трудом выжимаю из себя:
– Он не хотел…
– Руки на щиток! – рявкает на меня полицейский. – Не двигаться!
Я делаю то, что мне сказали, но замереть не получается – слишком уж дрожат руки.
Коп обыскивает Халиля.
– Ну что, умник, посмотрим, что мы у тебя найдем.
– Ничего ты не найдешь, – язвит Халиль.
Сто-пятнадцать обыскивает его трижды, но ничего не находит.
– Стой здесь, – приказывает он Халилю. – А ты, – говорит он, глядя на меня в окно, – не двигайся.
Я даже кивнуть не могу.
Полицейский идет обратно к патрульной машине.
Родители не хотели внушать мне страх перед полицией, но воспитали меня так, чтобы рядом с копами я не вела себя глупо. Они говорили: «Не двигайся, если коп повернулся к тебе спиной».
Однако Халиль нарушает правило. Он подходит к передней двери.
«Не делай резких движений».
Халиль нарушает правило. Он открывает дверь.
– Старр, ты в поряд…
Бах!
Раз. Его тело дергается. Из спины брызгает кровь. Он хватается за дверь, чтобы не упасть.
Бах!
Два. Халиль ловит ртом воздух.
Бах!
Три. Халиль ошеломленно смотрит мне в глаза.
И падает.
Мне снова десять. Я вижу, как падает Наташа.
Из моей груди вырывается оглушительный крик: он рвет мне глотку так, что меня трясет, – ведь, если я хочу быть услышанной, кричать должно все тело.
Инстинкт приказывает мне замереть, а все остальное – броситься к Халилю. Я выпрыгиваю из «импалы» и оббегаю машину. Халиль смотрит в небо, словно надеется увидеть Бога. Его рот открыт, как будто он пытается кричать. И я кричу изо всех сил – за нас обоих:
– Нет, нет, нет… – это все, что мне удается сказать, словно мне годик и я знаю одно-единственное слово.
Не понимаю, как я оказалась на земле рядом с ним. Мама говорит, что, если в кого-то попали, нужно попытаться остановить кровь, но здесь ее так много… Слишком много…
– Нет, нет, нет…
Халиль лежит без движения: не произносит ни слова, не издает ни звука, даже не смотрит на меня. Его тело деревенеет. Он умер. Надеюсь, он видит Бога.
Кричит кто-то еще.
Я моргаю сквозь слезы. Сто-пятнадцать орет и целится в меня из того же пистолета, из которого только что убил моего друга.
Я поднимаю руки вверх.
Три
Тело Халиля оставляют лежать на дороге, как на выставке. Гвоздичную улицу освещают мигалки патрульных машин и карет скорой помощи. В стороне стоят люди – пытаются разглядеть, что случилось.
– Черт, братан, – бормочет какой-то парень. – Его прикончили!
Полиция приказывает толпе разойтись, однако никто не слушается.
Медики ничем не могут помочь Халилю, а потому затаскивают в карету меня, как будто это мне нужна помощь. Огни светят со всех сторон, и народ вытягивает шеи, пытаясь меня рассмотреть.
Я не чувствую себя особенной. Чувствую только дурноту.
Копы обыскивают машину Халиля. Я хочу их остановить.
Пожалуйста, накройте его тело. Пожалуйста, закройте ему глаза. Пожалуйста, закройте его рот. Отойдите от его машины. Не трогайте его щетку. Но слова не идут.
Сто-пятнадцать сидит на тротуаре, закрыв лицо руками. Другие полицейские хлопают его по плечу и уверяют, что все будет хорошо.
Наконец тело Халиля накрывают полотном.
Он не сможет под ним дышать.
И я не могу дышать. Не могу…
Дыши.
Я тяжело глотаю воздух.
Еще раз. И еще.
– Старр?
Передо мной появляются карие глаза с длинными ресницами. Такие же, как у меня.