Всю предыдущую жизнь он словно готовился к этой экспедиции, четырнадцатой по счету и наиболее известной из всех его предыдущих. Когда молчал на жандармских допросах, терпел лишения северной ссылки, голодал и мерз в тяжелых полярных походах, организовывал «науку», помогал товарищам — во всем этом как бы таилась экспедиция на «Красине». Почему выбрали начальником его?
На этот вопрос лаконично ответил будущий заместитель Самойловича по Арктическому институту, один из здравствующих ныне полярников-первопроходцев — Николай Николаевич Урванцев: «После Шпицбергена и Новой Земли — кому же, как не ему, было возглавить рейс «Красина»! Он потом и кровью заработал это право».
Руководила экспедицией на ледоколе «тройка»: начальник Самойлович, комиссар Орас и полярный пилот Чухновский. Позже, размышляя над тем, какими мотивами руководствовались те, кто ринулся спасать, и те, кто предпочел остаться в стороне, Пауль Юльевич Орас писал: «Богатые «передовые» государства либо совсем отказались от участия, либо делали вид, что тоже «пашут», потому что эта работа не сулила никаких выгод. Советская сторона иначе отнеслась к этой экспедиции. Терпят бедствие люди, вылетевшие, помимо прочих целей, и для производства научных работ в неисследованной полярной области… Без громких слов, без многоаршинных статей и интервью советские экспедиции пошли в поход».
«Пошли» — а каково было «пойти»?! Ведь «Красин» до того момента не плавал целых полтора года, он стоял в ленинградском порту с погашенными топками, с пустыми трюмами, на его борту насчитывалось лишь десятка два человек команды. Так было до получения приказа: «В поход!» Через 4 суток 7 часов 47 минут ледокол с командой почти в 140 человек (ее набрали по конкурсу с других судов), с заполненными углем и всевозможными припасами трюмами, с закрепленным на верхней палубе трехмоторным «юнкерсом» Чуковского под названием «Красный медведь» вышел в рейс.
Вероятно, ничего подобного не знала, да и по сей день не знает, история мореплавания. Ленинградские портовики, рабочие города, моряки и ученые, кладовщики и снабженцы восприняли задание Комитета помощи как боевое (в одной из телеграмм в Москву Самойлович так и сообщал, что «выход ледокола возможен при полном напряжении через три дня по получении боевого задания») и действовали словно в бою.
Рейс назывался спасательным и, разумеется, был таковым, но одновременно это был рейс в высокие широты, в ледовые моря, почти не посещавшиеся в ту пору исследовательскими экспедициями, и поэтому на борт «Красина» было доставлено из Института Севера разнообразное научное оборудование. Директор придирчиво проверил его и, выяснив, что не хватает каких-то гидрологических приборов, тотчас телеграфировал в Берлин, в советское торгпредство: «Срочно вышлите все самолетом в норвежский порт Берген, куда «Красин» зайдет по дороге».
Что же касается штата ученых на ледоколе, то самих ученых-то как раз почти и не было. Рудольф Лазаревич страстно хотел взять с собой полноценную научную группу и даже успел сформировать ее, однако перед самым выходом в море получил из Москвы строгое предписание: «Подтверждаю необходимость забрать 5 корреспондентов, сократив научный состав». Самойлович противился, пытался возражать. Естественно, он ничего не имел против журналистов, понимал необходимость участия прессы в арктических делах, тем более такого рода и значимости. В его книгах немало теплых слов в адрес трудолюбивых и любознательных корреспондентов газет, профессиональных писателей, но сейчас, в июне 1928 года, ему было дорого каждое место на борту, тем более что он мечтал максимально использовать предстоящий поход в интересах науки. Не получилось…
Да, штат ученых был до обидного мал: начальник экспедиции Самойлович, гидролог (он же метеоролог и геофизик) Владимир Александрович Березкин и географ Иван Маркелович Иванов. Приходится поражаться, как ухитрились они проделать в том рейсе столь серьезную и многоплановую работу! Каждую вынужденную остановку судна во льдах (а их было предостаточно) они использовали для производства комплекса океанографических и геофизических наблюдений. Там, где ледокол подходил к берегу, Самойлович стремился хотя бы ненадолго высадиться на землю, провести геологическую рекогносцировку. После одной такой экскурсии в дневнике директора Института Севера появилась запись о том, что в заливе Беверлисунн на Шпицбергене вполне реально начать добычу полевого шпата, нужно только предварительно уточнить условия навигации в тех совершенно неизученных водах, — горный инженер Самойлович оставался верен себе!