Семенов оглянулся на вертолет: лопасти машины еще медленно вращались, останавливаясь. Летчики что-то застряли в кабине. Глубоко вздохнув, он направился к семье берез возле самой воды. Швейцарские кварцевые часы на его руке показывали 6 часов 15 минут…
Говорят часто: человек — дитя природы… «Какое там дитя, — подумал Семенов, — когда человек давно отделил себя от нее. С тех пор, как ему был дан разум. С тех пор он стал антиприродой. Сначала он сделал природу богом, потом придумал и поставил над природой другого бога, по своему образу и подобию, а потом отверг и этого бога и сделал богом самого себя. Более того: из своей среды он выделил еще больших богов. Много прекрасного создал в мире человеческий разум, — подумал Семенов, — но много и ужасного, потому что нет у него границ и не может их быть. Так же, как нет границ у природы. В конце концов природа уничтожит человеческий разум, — подумал он, — и сделает она это по каким-то своим, непонятным человеку законам, в которых, может быть, и нет никакой гармонии. Но нет и злобы… Сделает она это безразлично и бесцельно — когда-нибудь… вот это-то «когда-нибудь» и есть самое таинственное. Приход в это «наше когда-нибудь» и уход из «нашего» в другое — «когда-нибудь» и «что-нибудь»…
Он вспомнил одну старушку, тещу своего московского друга, тоже художника, очень древнюю и больную, которая уже почти не слышит и не видит. Просыпаясь утром, она каждый раз подходит к окну, вздыхает и говорит: «Надо жить дальше!» Она это говорит, потому что ей тяжело, она устала от жизни. Но разум в ней еще теплится, он еще привязывает ее к ее близким и говорит ей: «Надо жить…»
Вот так же и я, подумал Семенов, хоть я не старушка: у меня еще есть маленькие дети, которых надо поставить на ноги, и рабочие замыслы, и рыбу я еще ловить умею… надо жить дальше!
«Но почему я обо всем этом думаю, если я не старушка?» — он остановился на берегу, возле берез, и сам себе вслух ответил:
— Стенокардия проклятая, боль в груди, усталость. Но здесь все это пройдет.
Он опять посмотрел вокруг, и ему показалось, что солнце, горы, деревья, река и камни радуются встрече, глядя на него миллионами глаз.
«Блудный сын, — подумал он про себя, — заблудшее дитя природы».
Нет, это не он так подумал, а все, его окружавшее.
Вертолетчики тем временем тоже вышли из вертолета. Их было трое. Они остановились под лопастью, не видя сначала Семенова. Разглядев его на берегу, в семье берез, они весело закричали и замахали руками. Голосов их, из-за рева реки, почти не было слышно. Но Семенов — тоже увидя их — замахал в ответ и пошел к машине.
— Давайте-ка, ребята, Петровичу палатку поставим! Быстро! — сказал командир вертолета.
Палатку вертолетчики все-таки поставили — как Семенов ни отговаривал их — и за сухими дровами на край поляны сходили — и теперь присели возле палатки перед отлетом: рейс у них был, собственно, в геопартию неподалеку; своего друга они завезли сюда попутно, сделав небольшой крюк в небе.
— Я вот что хотел вам сказать на всякий случай, пока не забыл, — обратился командир к художнику, когда они с минуту помолчали, отдыхая, — может, не мы за вами сюда прилетим… Другой вертолет пришлем… Так вы вот что: остерегайтесь бичей! Далеко от палатки не ходите, а если они сами нагрянут, говорите: экспедиция. Сейчас, мол, с минуты на минуту, вертолет со всей группой ожидаю… Ну, да вы знаете!
— Жаль, не выпили — посошок на дорожку — под чаек! — больше для приличия сказал Семенов, зная, что летчики пить бы сейчас не стали.
Они уже стояли возле машины, прощаясь.
«Ишь, молодцы, — думал Семенов, глядя на вертолетчиков. — Обязательно угощу их семгой!»
Он видел свою еще не пойманную семгу, розовомясую, с оловянно поблескивавшей чешуей: драгоценный груз, который он всегда привозил с собой из этих поездок. И отец его привозил когда-то давно, в тридцатых годах, и собирались у них в доме старые большевики, объедались семужьим малосолом, спорили о мировой Революции… никого уж в живых нет. А своей теперешней семгой — которая в этот момент стоит где-нибудь в ледяной воде под камнем — накормит он жену и детей, и кое-кого из друзей-художников, и этих вот, небесных работяг. «Неплохо бы штуки две поймать, — подумал он. — Сейчас не те времена, что в моем детстве, — тогда отец привозил штук по десять, завернутых в мешковину и рядком вложенных в дощатые ящики в рост человека! Удивительно вспомнить! Старые большевики знали дело! Да и семги было завались! Ну, а мне и двух хватит… главное — это этюды», — он мельком оглянулся вокруг.