Перед ним вдруг встала — в сиянии радуги, как в нимбе, — его богомольная тетка, сестра отца — Фруза Гавриловна. В действительности ее звали Ефросинья, но это имя казалось ей слишком простонародным, грубым, и она окрестила сама себя поинтеллигентней: Фрузой. В этом имени было что-то персидское. Как и в самой тетке, между прочим: черные волосы, большие, тоже черные глаза и яркие губы, которых она никогда не красила. Они были покрашены от природы, так же как и щеки…
— Вот всегда ты так, Петенька, веришь в разные приметы — в эту радугу… А ведь это грех!
— Да это так просто, — отвечает он вслух. — Просто кажется: войдешь в радугу — и семгу поймаешь! Это просто от желания семгу поймать… Да и уж очень она красивая, эта радуга…
— Не говори, Петя, не говори! — звучит осуждающий голос тетки. — И в другие приметы ты веришь! Вот — во сны, например…
— Да не верю я во сны! Просто во снах мне иногда что-то открывается…
— Это бог тебе открывается! А ты в него не веришь… Веришь в бога — признайся?
— Да не верю я в бога, тетя! Ну, что вы пристали! Но так я воспитан…
— Вот, вот! — торжествующе восклицает тетя Фруза Гавриловна, грозя ему указательным пальцем. — Ни отец твой не верил, ни мать! Это они виноваты! Почему — ты думаешь — они погибли?
— Война… — нехотя отвечает Семенов. — Судьба, видно, такая…
Он лежит на полу в тетиной комнате, приготовился спать, за окном московская темная ночь. Тетя сидит за столом, настольная лампа завешена косынкой, и тетино лицо в тени. И лицо еще одного человека тоже в тени, но глаза его светятся в темноте. Это тетин друг, богомолец. Странный тип с горящими глазами на бледном лице, наголо обритой головой на тонкой шее, плохо одетый, какой-то немытый. Человек без определенных занятий. Они с тетей только что вернулись со всенощной, из маленькой церкви неподалеку, в Брюсовском переулке. Тетя часто приводит в дом таких вот людей, с которыми знакомится в церкви: разговаривает с ними о боге. Потом они у нее ночуют. Этот тип ночует чаще всех. Он всегда приходит с узелком, в котором завязаны священные книги, кусок хлеба и старинные справки о состоянии здоровья — нужные ему якобы для прописки. Но прописки у него нет.
Семенов тогда тоже временно жил у тетки — когда возвращался в первый и второй раз из Самарканда в Москву — обстоятельства заставили — больше негде было…
— Судьба — судьбой, — говорит Фруза Гавриловна. — А вот если бы твои отец и мать верили в бога, может, и живые бы остались! Как вы думаете? — обращается она к человеку с горящими глазами.
— Все в руке божьей, — отвечает тот тихо. — Не нам судить…
— Вот я и говорю! — вскидывается тетка. — А почему ты в институт не можешь поступить? Ты думаешь — недобрал каких-то очков? Это все тебе наказание за отца, бедного брата моего, что коммунистом был! Сказано: «И падет проклятье на детей его, внуков и правнуков». Да и вообще — блажь все это — твой институт! Вон — задница голая! А ведь как-никак уже двадцать шесть лет! Работать надо идти, а не чепухой заниматься! Художник! Это раньше были художники — Рафаэль, Леонардо да Винчи! Так они верили! А он, — тетка опять обращается к странному типу, — портрет мой нарисовал: смотреть не на что, ужас! Разве у меня такие маленькие глаза, ну, скажите? Разве я такая страшная? А? — она показывает портрет.
— Вы интересная женщина! — говорит странный тип.
— А он что нарисовал?.. Вот — снова уезжает назад, в свою Среднюю Азию… опять не поступил. Стыдно в его годы чепухой-то заниматься… Работать надо, жениться…
Вот так — бесконечно — пилила его тетка. И тяжело было жевать ее хлеб, когда он боролся в Москве за институт. В третий раз, когда он наконец поступил, бедная Фруза Гавриловна умерла в сумасшедшем доме — в Белых Столбах, — не выдержал ее ум общения с Богом…
— С Богом лучше не общаться! — сказал Семенов.
Он вспомнил своих богов — в Самаркандском училище — не гипсовых, а живых… тоже его немало попугали, чуть сам с ума не сошел… но он победил их!
Семенов не спеша шел в тени березового частокола над невысоким обрывом каменистого берега — то по мшистым головам камней под полуоголенными корнями берез, то по голым черепам нижних камней возле самой воды. Солнце, просвечивая сквозь стволы и листву, так же медленно сопровождало его, а река справа обгоняла — бликами на водяных лысинах, темными родинками водоворотов, кудрявой пеной… Радуга уже исчезла — растаяла в сине-золотом воздухе. «Не поймать, видно, сегодня семги», — подумал Семенов.