«Глупые записочки в классе, бесконечные стояния возле библиотеки, сидения в читальном зале, когда смотришь в книгу и видишь фигу, а думаешь только о ней, а она сидит за длинным столом напротив — «обойди стол и у всех на виду подойди и поцелуй меня!» — заливающий лицо до самой шеи румянец и сердцебиение — и обилие высоких, случайных, нежных, пустых, горячих, банальных слов, в которых мерещится некий несуществующий божественный смысл, — а зачем? Ведь все впустую!
Конечно — если бы она поехала вослед за ним в Казахстан, самоотверженно, — тогда ясно! Но не поехала ведь!»
— Господи, я вовсе не требовал от нее этого! Но она должна была бы хотеть! — сказал Семенов.
«А люди — даже в старости — читая про эту пресловутую любовь или глядя на нее в телевизор — ахают, вытирают слезы… но почему же? Потому что это суррогат, а суррогат проще, понятней, сентиментальней подлинного. Недаром все начинающие поэты всегда пишут о любви. По-настоящему-то они еще не любили, их чувства бесплотны, расплывчаты, неясны, и хотя сам объект ходит по земле — но любовь их безнога! Влюбленные тонут в море общих слов, в розовых закатах и восходах, и — «увезу тебя я в тундру!» (почему непременно в тундру, а не в Киев?), и «я подарю тебе звезду» (почему непременно «звезду», а не чего-нибудь попроще, что действительно можно подарить?).
— Ты платье-то сумей подарить! — крикнул реке Семенов. — Нет — платьев почему-то должно не хватать. Бред!
Семенов как будто страстную речь держал, чувствуя в глубине души, что сам причастен к этому бреду.
— Настоящая любовь — это страсть к продолжению жизни! — воскликнул Семенов. — Организация своего бессмертия! В детях! Да, да! И не спорьте!
Но никто не спорил с Семеновым — река слушала его отрешенно, погруженная в свою борьбу с камнями, которые она шлифовала веками, и хариусы не слушали его, думая только о насекомых, и кидались на мушки, садясь на коварно спрятанный в них крючок, и тайга — и горы — погруженные в свои проблемы — не слушали его…
Да Семенов и не видел сейчас вокруг ничего — он видел свое прошлое, споря только с ним одним…
— Любовь связана не с дарением какого-то абстрактного глобуса и не с дикой собакой Динго — а с работой, с борьбой за жизнь — с невзгодами, когда жаждешь не их — а покоя и счастья! И обязательства перед ближними! Жизнь без обязательств — бесплодна и неуютна, как пустыня!
Он вспомнил, что долгое время — во все свои среднеазиатские дороги — чувствовал себя героем репинской картины «Не ждали». Этой висящей в Третьяковке картиной некоторые преподаватели ему все уши прожужжали — и в школе, и после в училище… передвижническая вещь восьмидесятых годов прошлого века, идеал литературной живописи, которой, как таковой, там, собственно, и не было — был сюжет: герой — отец семейства или сын — пребывал, очевидно, где-то в местах «не столь отдаленных» — революционер какой-нибудь, — и вот он вернулся и нежданно входит в гостиную своего дома — в арестантской одежде, — прислуга смотрит на него, как на нищего, дети за столом удивлены, только одна женщина — то ли мать, то ли жена — понимает уже, кто это, — ее чувства еще не прояснились — но вот сейчас она кинется ему на шею… таков этот трогательный — в красках — рассказ. И Семенов, думая о Москве и о своем возвращении, представлял себя именно тем самым героем, которого не ждали — но не в отношении семьи, которой у Семенова уже не было, — он представлял себя этим «не ждали» в отношении первой любви… А тут еще поэт Симонов подхлестнул мечты Семенова своим популярным во время войны стихотворением:
Черта с два! Не ждала Семенова его первая любовь! Более того: за то время, пока он странствовал по своим среднеазиатским дорогам, она ухитрилась стать первой любовью еще троих одновременно. Один из них был старым школьным другом Семенова, а с двумя другими Семенов познакомился позже… но не в этом дело.
«Пожалуйста! Влюбляйся! — думал Семенов. — Но какого черта ты писала мне нежные письма? И — что самое противное! — параллельно писала такие же нежные письма трем другим, которые всю войну были на фронте?»
После она объясняла это тем, что «поддерживала в тех троих солдатскую веру, — ибо должна же быть у солдата в тылу любимая!» — а в Семенове она поддерживала его «веру в справедливость, которая восторжествует, ибо должна же и у него — отверженного — тоже быть верная любимая!» — вот что, когда он впоследствии об этом узнал, оскорбило Семенова.