Вернувшись к столу, лихо бросил:
— Ж-ж-женщины, старик! Истосковался на фронте!
— Так у тебя же давно Сима есть! — удивился Семенов.
— Пошляк! — обиделся Фима. — Это бестактно! Как ты смеешь мне так говорить!
Быстро поужинав — Фима все куда-то спешил, ртутный живчик! — они вышли и стали прогуливаться по тихому темному переулку, вдоль мудро журчавшего арыка. Тут Фима стал стихи читать — подвывая и уже почему-то не заикаясь, — Семенов почтительно слушал… Были там все те же ветер в лицо — домны — верхолазы — электросварки — гайки — Флибустьеры — паруса — поезда — бригантины — пули в росистой траве — человечество…
— Ты скажи, — с тихой надеждой на откровение спросил Семенов после стихов, — что главное в искусстве? В живописи ли, в поэзии: к чему стремиться?
— Понимаешь, — начал после важного раздумья Фима, — когда я пишу свои стихи или перевожу чужие — я всегда думаю о Будущем — с большой буквы, понимаешь? (Он то и дело повторял «понимаешь».) Не о своем будущем, понимаешь, и не о будущем своих близких — все это чепуха, мещанство! Я думаю о будущем всего человечества! Какую пользу принесут те или иные мои строчки этому великому будущему? Ты понимаешь? И принесут ли они эту пользу? Если принесут, — значит сильно, толково! Не принесут — бред, плохо! Вот тебе и весь смысл искусства! Нашего искусства, понимаешь…
— Понимаю, — вежливо отвечает Семенов.
— Смысл искусства был всегда — во все века — социально конкретен! Понимаешь?
Семенов кивнул.
— Вот и действуй!
— Ну, а как именно узнать: какие строчки будут полезны? Этому твоему будущему, как ты говоришь?
— Не «твоему», а «нашему»! — поправил его Фима. — Сердцем чувствовать надо, с-ста-арик! Если грамотно, добротно — и — главное! — если это наше — понимаешь? — Семенов кивнул. — Ну, и общественность всегда подскажет… надо слушаться общественности…
— Я вот в институт хочу после училища… в Москву мечтаю вернуться…
— Это все блажь, дор-рогой мой! — перебил его Фима. — На завод надо тебе поступать — к станку — жизнь изучать! Без жизни, брат, никуда! Изучать и отражать… но, — Фима поднял указательный палец, — отражать не такой, какая она есть, а какая она должна быть! Понимаешь? Вот что сейчас важно… а не институты…
— А ты как же? Не на заводе ведь? — опять бестактно спросил Семенов.
— Я все время на заводе! — обиделся Фима. — Прикреплен! Хожу раз в месяц, стихи читаю… проверяю их на рабочих… беседую… У меня с рабочими — знаешь какие отношения — ого-го! — и вдруг кинулся в сторону: появилась та самая толстая официантка… — Прости, с-старик! — крикнул напоследок Фима. — Заглядывай в номер! — и полетел к смутно пестреющей под деревом фигуре, улыбающейся ярко-красными губами, — мелким бесом, мелким бесом — отведя ручку и шаркая ножкой…
Семенов долго не мог опомниться от этой встречи…
После, когда Семенов вернулся в Москву, он отправился к Симе — но уже без любовной тоски — просто хотел забрать свои юношеские работы — «Оборона Москвы» в так далее — которые оставил у Симы на хранение, когда уезжал осенью сорок первого года…
Картины эти, очень дорогие Семенову — да и Симе тоже, как она его убеждала, — Сима и Фима долго искали по разным чемоданам, сундукам, шкафам — но так и не нашли. «Жаль, — искренно сокрушалась Сима. — Наверное, во время ремонта выбросили…»
В те первые два года после окончательного возвращения, когда он уже поступил в институт, он еще заходил к ним частенько, и они учили его «жить». Теперь этим в основном занималась Сима — Фима очень занят был переводами, о которых Сима все знала, и женщинами — о которых она вроде бы не знала ничего…
Сима как-то сказала Семенову, угощая его крепким кофе («Чашечка кофе нам никогда не повредит!»):
— Женись, Петя! Я же нашла тебе девочку! Из хорошей семьи. Все у тебя там будет — даже бабушка.
— Да не нравится она мне. И любви не чувствую…
— Дурачок ты, право! — засмеялась Сима. — Любовь! Любовь потом где-нибудь будет… может быть… Да и что это такое? Мгновение! Таинство! Понимаешь? (Это слово она переняла у Фимы.) Миг, который нас очаровывает, я бы сказала даже: огорошивает, но которого ни до, ни после мы не можем постичь до конца… «Остановить, мгновенье! Ты прекрасно!» — сказал Гёте, — но оно же не останавливается! Остановилось — и уже все! Нету…
— Ты знаешь, — ворковала она доверительно-интеллигентно, забравшись с ногами на тахту, в шелковом японском кимоно, которое привез Фима откуда-то из Германии. — Есть такая французская поговорка — уж не помню точный перевод — изящнейшая, как все у французов! — а смысл вот: «Люби любую… понимаешь? — а живи с женой!» Прелесть, не правда ли? Так только французы могут…