И еще, Петя… Фимочка тебе уже говорил… вот ты все о высоком искусстве мечтаешь! «Плох тот солдат…» — наивно это все, несерьезно! Сейчас не девятнадцатый век и тем более не эпоха Возрождения! Все ужасно усложнилось, как это? — специализация, дифференциация… понимаешь? Леонардо да Винчи уже не родится! И твой Дюрер тоже. Надо, как я и Фима: тихо заниматься своим маленьким делом. Фимочка ведь раньше тоже писал свои стихи, но вовремя одумался. Сейчас переводит — узбеков, болгар, армян, венгров, латышей… ах, всех не упомнишь! Ведь у нас столько народностей, и каждой нужен поэт! И Фимочка их делает! Он у меня настоящий культуртрегер… Сколько у него работы — ужас! — иногда даже в истерику впадает, но я говорю: надо, Фима, надо… Растет ребенок! Мне же надо что-то одевать! И он опять сидит, бедняжка! По сто строк в день делает — это его норма… Он честно делает свое маленькое дело, и его все уважают. Уже статья была о нем в «Литературке». И я тоже: ретуширую… не бог весть что, но я это делаю хорошо. Возьмись за ум, Петя, хочешь, я тебе работу дам — ретушером?..
…Один раз Семенов заглянул к ним под мухой — Фима его на порог не пустил. «Приходи трезвый, — сказал он, твердо заикаясь. — Пьяный к нам не показывайся!» — и захлопнул дверь.
С тех пор Семенов перестал к ним ходить. «Ханжа! — думал он. — Грязный пошляк, бабник, а выкамаривается, как муха на стекле! Подумаешь — пьяный пришел… я и пить не буду — не приду!»
Но когда Семенов вдруг совсем кончил пить — Сима и Фима, как ни странно, еще более взбеленились: «Как так? Был такой милый, спивающийся чудак — и вот на тебе! — доходили до Семенова слухи. — Нет, тут что-то нечисто… есть в нем, наверное, какой-нибудь страшный скрытый порок!»
Временами Семенов пил много: особенно в то время, когда он с Симой и Фимой окончательно порвал, — институт был позади, а в Союз художников Семенова не принимали… Он опять сделал рывок вперед — в живописи, — но это должны были понять и другие! А на это требовалось время… Вот если бы он не делал никаких рывков, тогда, может быть, и спокойнее все было, благоприличнее…
«Ничего, — думал Семенов. — Пробьюсь! Назло всем!»
Это чувство — «назло всем» — сильно жило в нем. Еще с тех пор, как его из Москвы выгнали, вырвали из привычного круга людей, понятий и дел. С того самого памятного осеннего дня, когда он уехал из Москвы в переполненной теплушке, жило в нем это «всем назло» и двигало его поступками: помимо любви к жизни, к искусству, помимо веры в себя. Но после приходило развращающее чувство удовлетворенности и просыпалась усталость. Он терял сосредоточенность и начинал пить. И пил так же бурно, как работал, так же через край — вдохновенно.
Одна старушка художница сказала ему как-то:
— Вы, Петя, человек неожиданный!
Он тогда еще «Петей» был: для всех.
— Это в каком смысле? — спросил он.
— А во всех смыслах! Никогда не знаешь, что от вас ждать завтра: новой интересной картины, удивительного портрета или нового запоя и глупых поступков…
В какой-то степени она угадала его суть, но только внешне — она не знала ни семеновского «назло всем», ни его периодической усталости от недоспанных ночей, ни голодных лет, ни, наконец, его всегда сверкающей впереди сверхзадачи.
Что, в сущности, люди друг о друге знают? Внешность! Внешность во всем — в лице, в поступках, в словах. Одни раскрываются больше, другие меньше — но никто до конца. Откуда Семенов знает, например, почему вот этот академик так хвалил его на собрании за последнюю картину, а за неделю до этого даже руки не подал: вызывающе отвернулся? В каком из этих случаев академик искренен был, в каком врал? Может, кто-то значительный вдруг посоветовал Семенова похвалить?
Почему одна женщина — она Семенову нравилась, и он дал ей это понять, — почему она вдруг сама пришла к нему как-то вечером, когда он одиноко тосковал в своей мастерской? Сидела у него долго, не снимая шубы — за окнами трещал мороз, — смотрела влюбленно, мило шутила, выпила вина, а потом вдруг собралась домой, так и не сняв пышной шубы? Он провожал ее до дому, счастливо молчал, договорился перед ночным парадным на завтра, но когда он на другой день позвонил ей в условный час, она вдруг ответила ему раздраженной руганью, истерическим криком в трубку, велела никогда больше не звонить? Почему?
Изо всех его окружавших Семенов был действительно самый «неожиданный».