В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно.
А. X. Бенкендорф — А. С. Пушкину. 30 июня 1834 г.
Милостивый государь, Александр Сергеевич.
Письмо Ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике, и его императорское величество, не желая никого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении Вашей просьбы, что и будет мною исполнено.
Затем на просьбу Вашу о предоставлении Вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенно доверенностью начальства.
B. А. Жуковский — А. С. Пушкину. 2 июля 1834 г.
Государь говорил со мной о тебе… Я только спросил:
«Нельзя ли как это поправить?!» — «Почему же нельзя? — ответил он. — Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое».
А. С. Пушкин — В. Л. Жуковскому
Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе.
1834 г., ИЮЛЬ. ВЫШЛИ В СВЕТ В ПЕТЕРБУРГЕ «ПОВЕСТИ, ИЗДАННЫЕ АЛЕКСАНДРОМ ПУШКИНЫМ». В КНИГУ ВОШЛИ «ПОВЕСТИ БЕЛКИНА» И ДВЕ ГЛАВЫ ИЗ ПОВЕСТИ «ПИКОВАЯ ДАМА».
А. С. Пушкин — Н. Н. Пушкиной. 26 июля 1834 г.
Наташа мой ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими. Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтоб юг ей помог… Пожалуйста не сердись на меня за то, что я медлю к тебе явиться. Право, душа просит; да мошна не велит. Я работаю до низложения риз. Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания, закладываю деревни — Льва Сергеича выпроваживаю в Грузию. Все слажу — и сломя голову к тебе прискачу. Сей час приносили мне корректуру и я тебя оставил для Пугачева. В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов — слышишь ли, моя Хло-Пушкина? ограбь Заводы и возвратись с добычею. В свете я не бываю.
Около 30 июля
Что это значит, жена? Вот уже более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? что ты? В Калуге? в деревне? откликнись. Что. так могло тебя занять и развлечь? какие балы? какие победы? уж не больна ли ты? Христос с тобой. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуй-ста, женка — брось эти военные хитрости, которые не на шутку мучат меня за тысячи верст от тебя…Дела мои продвигаются. Два тома печатаются вдруг… Я очень занят. Работаю целое утро — до 4 часов — никого к себе не пускаю. Потом обедаю у Дюме, потом играю на бильярде в клубе — возвращаюсь домой рано, надеясь найти от тебя письмо — и всякой день обманываюсь. Тоска. Тоска…
25 АВГУСТА ПУШКИН ОТПРАВИЛСЯ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ, ЗАТЕМ НА ПОЛОТНЯНЫЙ ЗАВОД, ЧТОБЫ СВИДЕТЬСЯ С ЖЕНОЙ, ЗАТЕМ СНОВА В МОСКВУ — НЕНАДОЛГО. 13 СЕНТЯБРЯ ПУШКИН БЫЛ УЖЕ В БОЛДИНЕ.
2 °CЕНТЯБРЯ ОКОНЧИЛ «СКАЗКУ О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ», ПОТОМ ПОШЛИ ПОЧТИ ПУСТЫЕ НЕДЕЛИ. В СЕРЕДИНЕ ОКТЯБРЯ ПУШКИН ЧЕРЕЗ МОСКВУ ВЕРНУЛСЯ В ПЕТЕРБУРГ.
Однажды, — это было в октябре, — ходим мы по сборной зале и ждем Гоголя. Вдруг входит Пушкин и Жуковский. От швейцара, конечно, они уж знали, что Гоголь еще не приехал, и потому, обратясь к нам, спросили только: «в которой аудитории будет читать Гоголь?» Мы указали на аудиторию. Пушкин и Жуковский заглянули в нее, но не вошли, а остались в сборной зале. Через четверть часа приехал Гоголь, и мы вслед за тремя поэтами вошли в аудиторию и сели по местам. Гоголь вошел на кафедру и вдруг, как говорится, ни с того, ни с сего, начал читать взгляд на историю аравитян. Лекция была блестящая. Она вся из слова в слово напечатана в «Арабесках». Видно, что Гоголь знал заранее о намерении поэтов приехать на его лекцию, и потому приготовлялся угостить их поэтически. После лекции Пушкин заговорил о чем-то с Гоголем, но я слышал одно только: «увлекательно!»
Пугачев сидел один в задумчивости. Оружие его висело в стороне. Услыша вошедших казаков, он поднял голову и спросил, чего им надобно? Они стали говорить о своем отчаянном положении и, между тем, тихо подвигаясь, старались загородить его от висевшего оружия. Пугачев начал опять уговаривать их идти к Гурьеву городку. Казаки отвечали, что они долго ездили за ним и что уже ему пора ехать за ними. — Что же? — сказал Пугачев, — вы хотите изменить своему государю? — Что делать! — отвечали казаки и вдруг на него кинулись. Пугачев успел от них отбиться. Они отступили на несколько шагов. — Я давно видел вашу измену, — сказал Пугачев и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи!
Сей исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нем собрано все, что было обнародовано правительством касательно Пугачева, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нем. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых.
Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачеве, легко исправит и дополнит мой труд — конечно несовершенный, но добросовестный.
А. С. Пушкин. Дневник. Февраль 1835 г.
В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже, — не покупают. Уваров…[13] большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков… преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя.
И нет его —
и Русь оставил он
Пушкин… встречал радостно всякое молодое дарование, всякую попытку, от которой литература могла ожидать пользы.
Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец, один раз, после того, как я прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однакож, поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех». Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за «Донкишота», никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключение всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет «Мертвых душ». (Мысль «Ревизора» принадлежит также ему.)