За умерщвлением разносчиков орни-тоза из-за куста наблюдала конопатая доносчица Ленуца, дочь завуча. На октяб-рятском собрании маленького живодера гневно осудили, назвали фашистом и долго тыкали носом в плакат, где хищного вида голубь сжимал в пасти чахлую оливковую ветвь. Из октябрят Руслана все-таки не выгнали – не было прецедента.
– Ты попадешь в ад и будешь делать там стенгазету, – вынесла вердикт бабушка Раиса, выслушав обоснования поступка. И лишила на месяц карманных денег.
Выгнали Руслана через несколько лет уже из пионеров за демонстративную окраску волос прямо на уроке математики. К тому времени родители забрали Руслана обратно, в маленький приморский город. В Калининград.
Там Руслан понял, что море – совсем не романтично, чайки по сути своей – летучие крысы, а основной детской валютой являются жвачки и переводные «татуировки».
Заканчивались восьмидесятые, и обесцвеченные челки были остроактуальны. Без челки жизнь была не мила. Но подросток не мог пойти в парикмахерскую и попросить выкрасить его во что-нибудь забавное: как минимум потребовали бы привести родителей.
Спрятавшись в школьном туалете, Руслан старательно размешал две пачки гидроперита во флаконе нашатырного спирта и, вернувшись за парту, вылил полученную смесь на голову. Он хотел стать блондином, причем публично. По классу поплыл режущий ноздри запах нашатыря, голову щипало немилосердно, а классная дама снисходительно ухмылялась: сорок пять лет преподавательского стажа подсказывали ей, что на подобные перфо-мансы просто не стоит реагировать.
Так что акция могла остаться без особых последствий, если бы Руслану не захотелось посмотреть на результат. Единственное в школе зеркало находилось в кабинете у пионервожатой, и он отправился в пионерское логово.
Пионервожатая была басовита, усата, рост имела гренадерский, а грудь – огромную. К сожалению, слова «трансвестит» Руслан тогда еще не знал, что, впрочем, не мешало ему распространять слухи о наличии у пионервожатой огромного волосатого члена. Звали ее Верой Павловной, но мало кто рискнул бы ознакомиться с ее четвертым сном – инсульт хватил бы на первом.
– Вот, покрасил голову и пришел посмотреться в ваше зеркало, – деловито сказал он.
– Значит, голову покрасил. Прямо как баба. – Вера Павловна хищно пошевелила под нейлоном щетинистыми икрами. – Может, тебе еще и трусы дать поносить женские? Мои, например?
– Ой, дайте, пожалуйста! Мы их всем классом будем носить. Как знамя.
– Да как ты смеешь! Положи на стол пионерский галстук!
– Ну сами ведь предложили. А галстук – вот, пожалуйста.
Родители, увидев изменения в расцветке ребенка, особенно не шумели: Милочка тихо упала в обморок, а папа
Эдик молча взял юного куафера под мышку и отнес в парикмахерскую.
– Сделайте, как было раньше, – сказал папа, усадив Руслана в кресло.
– А какого цвета был ваш мальчик?
– Ээээ… каштанового!
И Руслана покрасили в цвет «махагон». Советские парикмахерские в то время переживали глубокий колористический кризис, и выбирать было особо не из чего.
Цвет получился темный, но все-таки очень яркий, и голова пламенела, как факел в ночи. Голова цвета адского пламени в сочетании с изгнанием из пионеров придали Руслану романтический ореол бунтаря, что поспособствовало росту рейтинга в школе.
На дворе тем временем вовсю бушевала перестройка, окружающая действительность расцветала пышным преморби-дом. Город был отрезан от Большой земли отделившейся Прибалтикой, поэтому воплощения новых идеологий были довольно причудливы. Школьные учителя либо впадали в мрачное реакционерство, либо изо всех сил старались соответствовать.
В итоге Руслан приходил в школу, как в дурдом. Учительница истории взахлеб пересказывала школьникам сюжет «Маленькой Веры», а учительница литературы вместо урока сводила весь класс на «Интердевочку», не забыв задать на дом стихотворение Асадова. Руслан не пошел, потому что уже смотрел – к тому времени он выглядел гораздо старше своих лет, ему не только продавали билеты на фильмы «детям до 16-ти», но и без вопросов отоваривали талоны на водку в ближайшем магазине. Талоны подделывались одноклассником Витькой, учеником художественной школы. Водка из крышечек распивалась прямо на задней парте – во время уроков.
Классная руководительница, вздыхая, сообщила, что понимает, до какого места школьникам комсомол, но для роно надо, чтобы определенный процент детей состоял в какой-либо организации.
– Мне нужно пять человек. Желающие есть? Так. Еще двое. Если не будет желающих, буду назначать сама.
– А профсоюз в качестве организации подойдет? – спросил Руслан, не отрываясь от «Иностранной литературы».
В 89-м году он уже работал и платил профвзносы.
Ранним началом трудовой биографии он был обязан курению и папе Эдику.
Раиса Рашидовна привезла двенадцатилетнего внука в родовое гнездо – большой, стоящий на Волге город. Там Русланчик впервые напился самогоном, научился целоваться и курить.
Хрестоматийное «будешь курить – не вырастешь» на Русланчика не действовало совершенно. «Не вырасту – и слава Аллаху», – басил подросток с высоты метра восьмидесяти. Папа Эдик два года отбирал сигареты, не пускал сына гулять и решился на крайнюю меру: «Или ты не будешь курить, или мы не дадим тебе карманных денег».
Отпрыск фыркнул, пожал плечами и устроился санитаром в нейрохирургическое отделение – бабушка Раиса, переехавшая из Молдовы, воспользовалась остатками связей и пристроила внучка мыть полы, выносить утки и обрабатывать пролежни «спинальникам». Во-первых, она верила в терапевтическую силу черного труда, а во-вторых, хотела подгадить любимому зятю. Камилла, получив с первой зарплаты сына в подарок «Шанель», от обсуждения вопроса уклонилась.
Девяносто рублей оклада в те годы составляли приличную для школьника сумму. Но кроме оклада, были «леваки» – массаж паралитику, ночное дежурство у постели свежепрооперированного пациента оплачивались по отдельной таксе в карман. Денег хватало на такси до школы, посиделки на большой перемене в кафе «Березка» и кооперативную джинсу.
– Профсоюз тоже подойдет, – шевельнула усами классная дама, – увянь.
Наиболее одухотворенно к идеологическому вопросу подошла учительница музыки. Низенькая тетка с сельским румянцем и мощными икрами в бумажных колготках прониклась скаутским движением. По утрам из актового зала доносился тоскливый, леденящий душу вой: перед уроками она загоняла всех, кого могла поймать, в актовый зал, повязывала синие скаутские галстуки (некоторым – прямо поверх пионерских) и заставляла петь при свечах то, что она считала прогрессивным репертуаром.
Сонные, измученные дети стояли, взявшись за руки, вокруг культуртрегерши и мрачно выли, покачиваясь от недосыпа: «Свооооодит с умааааа улица рооооооз. Спряяяячь свой обман, улица слёёоооз! Я люблюююю и ненавииииижу тебяаАА-аААа!» А потом они начинали молиться. Изгнанный из пионеров Руслан пользовался положением изгоя и спевки игнорировал. К тому же силы, которая могла бы его заставить появиться в школе хоть на минуту раньше звонка, не существовало в природе. Зато существовала сила, которая заставляла его массово прогуливать.
К тому времени он сильно раздался в кости, покрылся рыжеватой шерстью во всех положенных местах, в деталях знал всю теорию половых отношений и рвался перейти к практике.