Главное, чтобы потомство производили «лучшие» женщины от «лучших» мужчин, — таким образом сохранялась надежда на улучшение спартанской породы. «Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей. В касающихся брака установлениях других законодателей он усматривал глупость и пустую спесь. Те самые люди, рассуждал он, что стараются случить сук и кобылиц с лучшими припускными самцами, суля их хозяевам и благодарность и деньги, жен своих караулят и держат под замком, требуя, чтобы те рожали только от них самих, хотя бы сами они были безмозглы, ветхи годами, недужны! Словно не им первым, главам семьи и кормильцам, предстоит испытать на себе последствия того, что дети вырастают дурными, коль скоро рождаются от дурных, и, напротив, хорошими, коль скоро происхождение их хорошо»{104}. Где уж тут место утонченности чувств, когда речь идет о евгенике?..
Тем не менее спартанский способ решения семейного вопроса очень нравился Платону. «…Причиной величайшего блага… служит общность детей и жен»{105}, — писал он, обосновывая свой проект идеального государства. Только так, по его мнению, можно добиться полного единства народа.
Физическая крепость женщин была жизненной необходимостью для Спарты не только с точки зрения производства высококачественного человеческого материала. Она имела серьезное значение в периоды войн, когда гомеи все, как один, отправлялись в поход, а «на хозяйстве» в полисе оставались старики да женщины. Вот тут и сказывалась военная подготовка «слабого» пола, который не только успешно управлялся с илотами — их, как мы помним, было больше в разы, — но и в случае надобности защищал границы полиса от нападения извне. А уж в том, чтобы вдохновить на подвиг мужчин, им не было равных. «Сын одной спартанки говорил, что его меч слишком короток, — сообщает Плутарх. — На это мать ответила: “А ты сделай лишний шаг”»{106}.
Чтобы сподручнее было заниматься военным делом, спартанки, ничуть не озабоченные демонстрацией своей женственности, брили волосы на голове, тогда как — для сравнения — в Афинах женщины носили длинные волосы, которые ниспадали волнами или, поднятые на затылке, поддерживались повязкой или сеткой, а гетеры и вовсе устраивали невероятно сложные прически.
Внимание, уделяемое в Лаконии физическому развитию женщин, весьма ценил Платон, который советовал жительницам прочих полисов присмотреться к спартанскому примеру и «всячески… подражать» «Деве-Владычице», то есть богине Афине, которая, «украсившись полным вооружением, в нем и исполнила свою пляску»{107}. Правда, Платон предлагает для женщин «кулачные бои… заменить полными состязаниями… с применением стрел, легких щитов, дротиков, пращей или ручного метания камней»{108} и оговаривает в качестве условия (все-таки в Афинах иные представления о женской стыдливости), что «девушки… будут выходить на эти состязания одетые надлежащим образом»{109}.
Особого отклика этот призыв философа, известного симпатиями к Спарте, в других полисах не нашел — Греция уже вступала в так называемый первый эллинистический период, и идеал героического воина уступал идеалу мудреца, к чему, кстати, приложил руку и сам Платон. Что уж тогда говорить об образе идеальной женщины-воительницы, которая «скачет и пляшет военный танец, потрясает щитом, поднимает копье…»{110}и которой «милы… войны и грохот сражений»?{111}
Но в Спарте этот идеал просуществовал очень долго: отголоски его сохранялись и после того, как вся Греция в 146 году до н.э. попала под власть Рима и стала римской провинцией, — вплоть до 396 года уже нашей эры, когда орды вестготов под предводительством Алариха I дописали греческой кровью последнюю страницу спартанской истории.
Палестра
Противопоставление мусического воспитания и лаконской муштры, которое напрашивается абсолютно во всем, конечно, не означает, что в Аттике, не в пример воинственной Спарте, подрастающее поколение только и делало, что приобщалось к искусствам муз и занималось умственными экзерсисами. Как мы помним, пайдейя и калокагатия предполагали культивацию личности, развитой равным образом нравственно и физически, — личности прекрасной и душой, и телом. Одно без другого не мыслилось, и эта неразделимость вела к тому, что в идеале воспитание — эстетическое, умственное, нравственное и физическое — объединялось в единое целое, где каждая составляющая дополняла другую и не могла существовать сама по себе.