Всего хорошего.
По дороге к фургону я думал о том, что знаю Хамзу двенадцать лет, а Нико четырнадцать. После похорон мы не говорили о случившемся. Они пытались несколько раз в самом начале, в основном Нико, но и Хамза тоже. Я все время отвечал так, что им не хотелось заводить этот разговор снова. С Самуэлем все было иначе. Не знаю почему.
Лусиано посмотрел вслед Самуэлю.
– Чё за пидор?
– Сам пидор, – отозвался я.
– Все вы пидоры, – сказал Богдан.
– Пидор тот, кто сейчас же не начнет работать и не сделает все, чтобы мы закончили до пяти, – сказал Марре. – Мне детей из сада забирать.
Богдан захлопнул багажник, Марре сел за руль. Мне достаточно было просто подойти к водительскому сиденью и посмотреть на Марре, чтобы он извинился, освободил место и сел с остальными. Он знал правила, и скоро мы уже выехали на шоссе, потом закинули товары на склад, а после вернулись в город, чтобы сдать инвентарь и пошутить с начальником о том, что это уж точно был наш последний рабочий день.
В седьмом и последнем письме мама пишет, что мое нытье ничего не изменит. Ни я, ни моя дочь не хотим с вами встречаться. Даже «за чашкой кофе». Больше всего мы хотим, чтобы вы прекратили это. Если вы все же настаиваете и хотите продолжать, важно, чтобы вы изменили все имена и подчеркнули, что я вовсе не «держалась в стороне» после пожара. Я не «затаила злобу» по отношению к Самуэлю или моей матери. Мы с братьями просто решили разделить сферы ответственности. Старший брат занимался практическими вопросами – общался с властями, страховыми компаниями, пожарными и полицией. Младший брат отвечал за то, чтобы маме было комфортно в пансионате, он рассказал персоналу о случившемся и пытался навещать маму как можно чаще, чтобы ей было спокойнее. По совету врачей мы не стали говорить ей о том, что произошло с домом. Нам сказали, ей лучше пребывать в уверенности, что с домом все в порядке и она сможет туда вернуться, если захочет. Я отвечала за мамины документы. Искала пропавшие чеки, договоры купли-продажи, чертежи и аккуратно раскладывала все по папкам. Все мои действия, как обычно, остались незамеченными. Так было всегда. Когда мама заболела, я потратила неделю на то, чтобы отменить ее подписки на газеты, оплатить счета и заполнить декларацию. В это же время младший брат заехал к ней и поменял лампочку в рождественской звезде. А затем повесил звезду на окно в столовой, и мама потом неделями говорила о ней.
– Она так замечательно смотрится в окне и светит так ярко, твой брат сказал, что может даже таймер к ней установить! Он у нас прямо электрик. Чудесно! Что бы я без него делала?
А я между тем занималась ее банковскими делами и не слышала в ответ ни слова благодарности. Видимо, это ничто в сравнении с тем, как братья однажды заехали за мамой в пансионат и отвезли ее в МакАвто. Они пили банановый молочный коктейль! И ели яблочный пирог! Она рассказывала об этом так, словно ее любимые сыновья изобрели и молочный коктейль, и МакАвто, и дорогу, и небо, и воздух, окружавший их, пока они в машине уплетали обед. От дочерей просто ожидается выполнение некоторых обязанностей. И эти обязанности отнимали все больше времени. В конце я уже не успевала навещать ее так же часто, как братья, и была рада, когда Самуэль предложил взять выходной и отвезти ее в больницу. Я не чувствую своей вины. И ни о чем не жалею. Следить за исправностью машины – задача братьев. Они должны были сказать Самуэлю, что тормоза не в порядке, а колеса износились. Тогда бы все закончилось по-другому.
Я подождал несколько дней, прежде чем связаться с Самуэлем. Думал, спешить некуда. Знал, что он особенный, ведь он общался с незнакомцами так, словно думал, что они отличные люди, и слушал собеседника, будто ему действительно интересно, что тот скажет. И только спустя время до меня дошло: особенность Самуэля не в том, что он хороший или плохой слушатель, а в том, что он необычный слушатель. Он слушал, не слушая. Или не так. Он слушал, не желая вникать. Или слушал, и ему было наплевать. Важнее всего для него – чтобы никогда не наступала тишина, и я много раз что-то рассказывал ему, а спустя три недели он, казалось, уже ничего и не помнил. Другие бы, возможно, разозлились и сказали, что он недостаточно внимателен. Мне же его способ слушать казался идеальным. Можно было говорить что угодно: если получалось рассказать анекдот и он смеялся, достаточно было подождать полгода, а потом рассказать тот же анекдот снова, и он все равно смеялся, почти как в первый раз.