Зоя ожидала: Женя обязательно спросит об этом, и ей было больно отвечать ему, что опять нет письма от Люси.
— Ты не переживай. Люся еще не знает нашего нового адреса, — стала она успокаивать его, хотела было сказать, что и ей самой тоже нет письма от лейтенанта Статкевича, но воздержалась, решив, что лейтенант здесь ни при чем. Ну, виделись в госпитале раз-другой, ну, спросил он, можно ли писать ей… Пожалуйста, пусть пишет… Но Зоя никому, даже самой себе не признавалась, что ждет весточки от Пети.
Неожиданно появилась Марина Храмова, затянутая ремнем с портупеей, в той же кубанке с малиновым, верхом и в тех же аккуратных сапожках. Увидев Сосновскую и Смелянского вместе, она ревниво передернулась, покосилась на шоколад.
— Ну, как здесь живут инструментальщики, — с плохо скрытым раздражением заговорила она. — Понятен ли призыв нашего героя Сазонова? Когда же забьется пульс вашего цеха?
— Каждому овощу свое время, — равнодушно ответил Смелянский.
— Эта пословица не для нашего грозного времени, — возразила Храмова. Она взяла со стола свежий «боевой листок», написанный рукой Сосновской, стала читать, выискивая, к чему бы придраться. Ей хотелось в присутствии Жени чем-нибудь уколоть Сосновскую, найти, например, в тексте грамматические ошибки, демонстративно исправить их и пренебрежительно сказать: «Учись грамотно писать». Но ошибок не было, и это злило Марину. Злило ее и то, что, как она знала, еще в Туле Смелянский ходил к заводскому начальству с просьбой, чтобы Сосновскую приняли на работу в инструментальный цех, потом не без его старания, наверное, ее включили в список для эвакуации… «Да кто она ему? Неужто Женя до такой степени ослеп, что увлекся этой пигалицей?» — недоуменно и с осуждением думала Храмова.
Через несколько дней после заводского совещания, на которое приезжала Мартынюк, и заседания бюро горкома из наркомата пришли телеграммы. С одной из них Кузьмин тут же пошел к Рудакову и вслух прочел о том, что заводу разрешается временно использовать два локомотива на отоплении.
Обмахиваясь телеграфным бланком, секретарь парткома с облегчением говорил:
— Ну, Константин Изотович, не знаю, как у тебя, а у меня камень с души свалился. Паровозики-то уже стоят у нас и пар пускают, и теперь на законном основании. А могла бы случиться и такая оказия: за-пре-ща-ем…
— Не думаю. За нашими плечами стояли целесообразность и горком, — с непонятной Кузьмину твердостью ответил Рудаков.
Другую телеграмму Кузьмин пока таил. Разговаривая с Рудаковым о заводских делах и радуясь, что котельная для инструментального цеха спешно достраивается, он думал и думал о неожиданном событии: наркомат назначил его директором завода. Где-то в глубине сознания уже стала журчать мысль: оценили, доверили… Но в ее течение врывалось тревожное опасение: справится ли, оправдает ли доверие?.. Скрыв эти мысли и, как бы оттягивая минуту обнародования наркомовского приказа, он шагнул к выходу, не оборачиваясь, обронил:
— Зайди ко мне.
У себя в кабинете Кузьмин оставил дверь открытой, чтобы щепетильный главный инженер не стучался. Тот и сам терпеть не мог, когда к нему входили без разрешения, и к другим не врывался без спросу. Он поставил на печку чайник, вынул из сейфа ту, другую, телеграмму и стал перечитывать ее без очков. Буквы двоились, подрагивали, сливались, но текст уже наизусть был выучен, и очки не требовались.
Вскоре вошел Рудаков. Будто впервые увидев его, Кузьмин отметил про себя, что главный инженер, как всегда, подтянут, выбрит, опрятно одет, при галстуке. Он вообще приятно удивлял Кузьмина своим внешним видом. Сам Александр Степанович иногда откладывал бритье, например, до свободной минутки, чего с Рудаковым никогда не случалось. Тут уж он кивал на возраст. Их главному инженеру едва перевалило за тридцать, а ему под пятьдесят, и годы, к сожалению, успешно потрудились над его прической: седины подбросили, темя почти оголили, залысинами лоб расширили.
— Прошу, Константин Изотович, к столу, — пригласил Кузьмин.
Рудаков приготовился к обычному чаепитию. Сюда люди приходили часто, и Кузьмин любил вести разговор за чаем — по-дружески, по-домашнему. Случалось, что если даже доводилось приглашать кого-нибудь на далеко не дружескую беседу, все равно стакан чая стоял перед провинившимся.
Кузьмин молча положил перед главным инженером телеграмму, подписанную заместителем наркома.