Он чуть ли не дословно повторил в разговоре с Кузьминым рудаковское выражение.
Леонтьеву было известно, как некоторые начальники цехов пользовались директорской добротой и отзывчивостью. Они прибегали к не очень-то скрытой хитрости: чтобы оправдать нарушение производственного графика, например, жаловались на нехватку нужных деталей или заготовок, которые недополучены от смежника. Директор, конечно же, спешил оказать помощь, лично разбирался в деловых взаимоотношениях цехов-смежников и чаще всего виноватых так и не находил: верил и тому, кто жаловался, и тому, кто оправдывался.
Одному из «хитрецов» — начальнику сборочного цеха Калугину — Леонтьев бросил:
— Не пора ли, Юрий Севостьянович, бросить кивки на смежников.
Человек неунывающий, прозванный с легкой руки Ладченко «солнечной натурой», Калугин ответил:
— А не пора ли, Андрей Антонович, снабжать цех такими деталями, которым не требовалась бы дополнительная обработка. Иначе ведь черт знает что получается: почти каждую деталь для той же трехлинейки нам приходится доводить до кондиции собственноручно.
— Подобные операции предусмотрены технологией.
— Но не в такой мере и не в таком количестве. Наши сборщики, между прочим, понимают: условия здесь не те, что были когда-то. Но заказчику на это, грубо говоря, наплевать, а уж перед фронтом недодачу винтовочек никак и ничем не оправдаешь.
— Вот видишь, перед фронтом оправдываться не собираешься, а к директору с уловочками лезешь.
— Чудак ты, — рассмеялся Калугин. — Или забыл, как самому голову мылили за неполадки в инструментальном? Надоедает иногда выслушивать заслуженные и незаслуженные попреки… Между прочим, к тебе с такими уловочками не полезу, Рудакова тоже десятой дорогой обойду, а к Александру Степановичу можно, под теплым крылышком «отца родного» и отдохнешь иногда.
За глаза Кузьмина кое-кто называл «отцом родным», хотя он, став директором, все реже и реже произносил это любимое им обращение к собеседникам.
Леонтьев уколол:
— Пользуешься директорской мягкостью. По-нашенски ли это?
— Опять же чудак! Не идти же мне к директору с просьбой: пропесочьте на завтрашней планерке… Нет, нервишки, друг мой, надо поберечь, они еще пригодятся, — весело продолжал Калугин, а потом, немного помолчав, серьезно и грустно добавил: — Вообще-то более твердая рука должна быть в заводоуправлении.
«И этот туда же», — подумал Леонтьев, припомнив давний разговор с Николаем Ивановичем Ладченко, своим преемником.
— Даже самая твердая рука окажется бессильной, если другие руки будут пытаться взваливать на нее всю тяжесть, — резко сказал он, еще продолжавший верить, что Кузьмин как-то перестроится, не станет по мелочам лично вмешиваться во взаимоотношения начальников служб и цехов. На планерках Леонтьев осаживал «хитрецов», которые искали отдыха под теплым крылышком «отца родного», и с недоумением видел: Кузьмин хмуро поглядывает на него, потому что ему по-прежнему нравилось проявить внимание, обласкать «хитреца», пообещать разобраться…
Однажды после планерки Леонтьев сказал наедине Кузьмину:
— Извините, Александр Степанович, я не понимаю, в чем разбираться? Все ясно как день: Марченко недоглядел, строители прошляпили, заморозили бетон, и трест здесь не виноват. Выговор объявить в приказе начальнику стройцеха, с предупреждением!
— Выговор… Не по-комиссарски действуешь, Андрей Антонович. Ты у нас комиссар, тебе к людям не с выговором, а с добрым словом идти надобно.
— Знаю, доброе, слово дорого ценится, но и оно должно быть в строку, как говорится. По-моему, так: за чайком или там за шахматной доской можно говорить нежности любому и каждому. Но здесь, в кабинете, на деловом совещании речи должны быть иными.
Кузьмин усмехнулся.
— Я гляжу, ты собрался учить старого воробья… Не много ли берешь на себя, Андрей Антонович?