Попросив откликнувшуюся телефонистку вызвать обком, она услышала ее виноватый голос:
— Ой, Алевтина Григорьевна, извините, пожалуйста, линия повреждена.
— Повреждение устраняется? Как, вы даже не знаете? Начальство знает… Какого же черта оно медлит! — проговорила раздосадованная Алевтина Григорьевна и только тут увидела дочь, смотревшую на нее почему-то разгневанными, широко распахнутыми глазами.
— Мама, грех же говорить нехорошие слова, — прошептала Юля.
Еще злясь, что не удалось поговорить с Иваном Лукичом, Алевтина Григорьевна спросила:
— Ты о чем, доченька, о каких таких словах?
— О тех, которые нехорошие, нечистые… За них боженька наказывает, язычок иголкой проколоть может, — все так же шепотом и вдобавок таинственно пояснила Юля.
— Какой «боженька»? — непонимающе спросила мать.
— Который там, — Юля подняла голову, ткнула пальцем в потолок. — Боженька все видит, все знает, он за наших на войне воюет… Мне баба Клава говорила, а баба Клава все-все знает…
Алевтина Григорьевна еле удерживала себя, чтобы не расхохотаться, но вдруг поняла, что ничего смешного-то и нет, что в ее отсутствие баба Клава по-своему воспитывает Юлю, а она, мать, даже и не знает, потому что рано утром спешит к себе в кабинет, когда Юля еще спит, а поздно вечером, вернувшись домой, чаще всего видит ее тоже спящей (Клавдия Семеновна приведет Юлю из детсадика, накормит, сказочку расскажет и спать уложит). А какие сказочки рассказывает ей «все-все знающая» соседка?
Вошла по-хозяйски деловитая, заботливая Клавдия Семеновна.
— Ну, Юля, солнышко уже давно уснуло, мышки-норушки глазки позакрывали, зайчата-пострелята мягкими шубками укрылись, — распевно и ласково начала она, и девочка с готовностью подхватила:
— Только волк рыщет, кто не уснул — того ищет, чтобы съесть!
— А нас не найдет, а мы в кроватке спрячемся, спрячемся…
Чувствуя себя как бы даже посторонней, Алевтина Григорьевна видела, как Юля с превеликим желанием раздевается и спешит в постель, не обращая внимания на мать, и в ее сердце шевельнулась ревность, хотелось отстранить чужую пожилую женщину и самой присесть у кроватки дочери, рассказывать ей сказки… «Ты вот ревнуешь, сердишься на Клавдию Семеновну, а что бы ты делала без нее? — спросила у себя Алевтина Григорьевна. — А что делают и как обходятся без таких помощниц другие матери, вынужденные побольше твоего работать? У Юли дома — нянька, для Юли в детсаду нашлось место, а как для других, особенно для тех, кто эвакуирован сюда?»
На кухне, за ужином, Клавдия Семеновна говорила:
— Маргарин-то, ну, совсем плохой выдавали нынче по карточкам. Я уж расспрашивала Юлю, каким их потчуют в детсадике, если таким же, то совсем плохо для ребятишек.
— Есть вещи похуже маргарина, — сказала Алевтина Григорьевна. — Если вы сами человек верующий, это ваше личное дело, — продолжала она, решив сейчас же поговорить с ней о Юле, — но, пожалуйста, не прививайте своих убеждений малолетней девочке, ни к чему ей пустые слова о «боженьке».
Клавдия Семеновна всплеснула руками:
— Господь с вами, Алевтина Григорьевна, да я ничего такого не говорила Юлечке. Всякие слова стала она приносить из детсадика, вот и пришлось мне кивнуть на боженьку.
— Могли бы как-то по-другому.
— Ох, не ваша у меня ученость, Алевтина Григорьевна, — вздохнула Клавдия Семеновна. — Я-то кто? Аж до самой пенсии малярничала на стройках — полы, двери да окна красила. Муж-то мой, горемыка, наглотался газов на той войне, они-то, газы эти, так и не отпустили его, так легкие потихоньку и источили… Без него и детей поднимала. И ничего, подняла… А что Юлечку боженькиными иголочками припугнула, так оно и меня в малолетстве пужали, и я своих деток пужала… Я-то знаю: вы партейная, вы, можно сказать, наипервейшая тут безбожница, вам иначе нельзя… Моему старшенькому тоже нельзя, он у меня партейный. Да и младшенькая в комсомоле ходит… Я-то им не запрещала, бог миловал, чтобы запрещать в партейцы или комсомольцы идти. Они меня со смешком, бывало, спрашивали про бога — есть он или нету. И как я отвечала? Да никак. Не ведаю, говорю, а гневить не стану… И вам, если спросите, тоже скажу: не ведаю… А вот про бога в газетах стали писать. Теперь, спасибо вам, очки у меня есть, вот мы с Юлечкой и читали, как наш бог войны громил фашиста под Москвой. Юлечка-то, умница, поняла, что наш боженька за нас воюет. За кого же будет воевать наш бог-то? Наш — за нас…
Алевтина Григорьевна поглядывала на бабу Клаву, замечала в ее прищуренных глазах лукавые искорки, понимая, что любительница чтения прекрасно разбиралась, о каком боге писали в газетах.