— Мне некогда было вникать, — проворчал Рудаков, не придавший значения разговору с Марченко. Начальник цеха, решил он, знает, кого отправлять в армию.
— «Некогда» — это, Константин Изотович, не для директора, это не для нас с тобой. Ты обязан был вникнуть в то, почему парторг возразил и почему начальник цеха обвинил его — «слабо разбирается»… Отсюда и тянется ниточка к твоему отношению ж Маркитану. Мы оставили за ним должность редактора. Это нам разрешено. Временно, конечно. Но беда в том, что ты по-прежнему считаешь Маркитана только редактором и не склонен советоваться с ним как с парторгом. И выходит, что у тебя свое дело, у него — свое. А вдруг зайдет у нас речь об этом на бюро горкома. Как ты будешь выглядеть?
— Понимаю. А с тем сварщиком что, он мобилизован? — осторожно и виновато поинтересовался Рудаков.
— У тебя есть уговор с военкомом Статкевичем действовать в пределах разумного, с учетом интересов завода. Сварщик работает в цехе.
— Прошу считать, Андрей Антонович, что подобный разговор был у нас в первый и последний раз, — твердо сказал Рудаков.
18
У себя в комнате Марина Храмова рыдала от обиды и возмущения. Да как же ей не возмущаться, если сегодня на пленуме секретарем горкома избрали Сосновскую. «За что? За какие заслуги? Кто она, эта Сосновская!» — кричала про себя Марина.
Вчера к ней в комитет специально заходил парторг Маркитан и похвалил за статью в «Комсомольской правде» о погибшем Викторе Долгих, который зачислен во фронтовую бригаду инструментальщиков. Марина помчалась в горком к Рыбакову. Тот уже прочел газету и тоже похвалил… Она знала, что он собирается уходить на фронт, и мечтала войти хозяйкой в его кабинет. Кроме себя, другой достойной кандидатуры она не видела и уже подумывала, что придется перебираться на квартиру в город поближе к работе и Жене Смелянскому. Женя — парень робкий, увлечен работой, а значит, самой надо быть понастойчивей… Ей уже двадцать три, не оставаться же вековухой! Вон Сосновская не теряется, не отпускает от себя военкома Статкевича. Однажды Марина с завистью видела, как Сосновская и Статкевич ехали на военкоматовской лошадке в горы, должно быть, за созревшей клубникой… Женю в горы не затащишь… Ничего, капля камень долбит…
Идя на пленум, Марина в мыслях приготовилась поблагодарить комсомольцев за оказанное доверие, но вдруг Рыбаков предложил в секретари Сосновскую… Сказав, что разболелась голова, потрясенная Марина убежала с пленума и сейчас, одиноко и горько плача, повалилась на постель, уткнулась лицом в подушку, готовая растерзать ее зубами.
«Не попроситься ли на фронт?» — промелькнуло в голове. Марина испугалась этой мысли, загасила ее, как гасят ребята каблуками окурки, и стала думать, что и директор, и парторг, и председатель завкома не отпустят, будут уговаривать остаться… Конечно же, станут уговаривать и в горкоме… «А кто подойдет с уговорами? Сосновская?» — подумав так, Марина подхватилась, ключом заперла дверь, никого не желая видеть.
Ей вспомнилось, как на днях провожали в армию новогорских девушек. Перед строем, прихрамывая и опираясь на трость, расхаживал военком Статкевич и объяснял, как вести себя в дороге новобранцам.
Чуть поодаль стояли понурые провожающие.
Рыбаков попросил Марину сказать девчатам напутственное слово, и она стала говорить. Но вмешалась противная старушонка в сером платке. «А ты-то, красивая, сама идешь в солдаты али нет?» — спросила она, глухая тетеря, не расслышавшая, кому предоставлено слово. «Оно как бывает? Один воюет штыком, а другой норовит языком», — подкинул неизвестно как очутившийся тут вахтер дядя Вася, и смешки посыпались да бесполезные прибаутки… Подпортили «напутственное слово».