– Антон, потерять себя бывает намного хуже смерти. Почему, ты думаешь, на окнах нашей клиники решетки? Сумасшедшие не могут убежать через окно пятого этажа, но могут из него выпрыгнуть, потому как больше не в состоянии жить в мире, который они не способны разделить с родными и близкими. Их реальность теперь всегда будет отличаться от реальности общества, и переступить обратно этот порог они уже никогда не смогут.
Мамина родная сестра тетя Маша – красивая от природы и невероятно приятная женщина. Но ее работа врачом в психиатрической клинике сильно отличала ее от других симпатичных женщин сорока лет. Ко всему у нее не было ни семьи, ни бойфренда, хотя не знаю, применим ли этот термин к людям средних лет. Помимо ее сверхэмоциональности, помехой на пути к счастью могли служить истории из больничной практики. Ее рассказы о пациентах порой выходили за рамки реальности, и отец, закрывая за тетей Машей входную дверь, каждый раз подшучивал, что хороший работник всегда пропитывается своим ремеслом насквозь.
– Антон, они действительно видят бесов, понимаешь?
Я ошпарил свой палец, наливая ей чай.
– Но ведь бесов не существует, – улыбаясь, я тщетно выводил диалог в русло разумного.
– Откуда нам знать, что существует, а что нет. Мы выписывали одну пациентку, что слышала голоса в своей голове. По сути, шизофрения не лечится, но залечить ее на время можно. Голоса затухают. От злостных приказов они переходят к тихому шепоту, который уже вполне можно контролировать. И это все, что мы можем сделать для больных шизофренией. В редких случаях они способны договориться со своими голосами. И лично я знаю всего пару больных, которым удалось прогнать голоса навсегда.
Она сидела в моем кабинете на выписку. Ее жилистые руки перебирали стежки на краю пижамы, а глаза спокойно смотрели в мое заключение.
– Как ваши голоса? Вы же, бывает, еще говорите с ними? – спросила я, взирая исподлобья на Лукрецию.
– Не буду сочинять, Мария Павловна, я все еще их слышу, – тихо произнесла пациентка.
– Так как же мы будет вас выписывать?
– Я научилась с ними договариваться, – быстро и четко ответила она, – хотя, склоняюсь, будет уже неуместным называть один голос множеством.
– Что вы хотите сказать?
– Раньше их было пять, сейчас остался один.
– Это неоспоримый прогресс. Но нас интересует, не остался ли самый агрессивный из всех. Вы же понимаете?
– Несомненно. И я с уверенностью могу сказать, что он самый разумный и логичный.
– Как же это проявляется?
– Ему не нравится сидеть взаперти, и мы договорились вести беседы поздней ночью. Днем же он не появляется вовсе.
– О чем же вы беседуете, если не секрет? – все тем же тоном расспрашивала я Лукрецию. Ее зрачки более не бегали. И даже учитывая, что она не могла переносить мой взгляд дольше нескольких секунд, Лукреция вполне могла концентрироваться на моей папке, картине Босха справа от нас и узоре на ковре.
– О жизни и смерти, о добре и зле, о вечных человеческих ценностях.
– Правда? Кто говорит больше в ваших диалогах?
Было видно, что она замешкалась с ответом. Но вскоре довольно рассудительно заявила:
– Я, я говорю больше. Но когда я прошу его рассказать мне что-то, он говорит больше, рассказывая удивительные истории.
– О чем эти истории? – захлопнув папку с историей болезни, поинтересовалась я, уже практически уверенная в выписке. Мы не можем держать всех шизофреников, их слишком много. Поэтому пациенты с вялотекущей шизофренией, изъявив желание покинуть больницу, покидают ее. Нам всегда кажется, что сумасшедшие в первую очередь опасны для общества, но этот не так. Чаще они наносят вред себе и намного реже другим.
– Это истории человечества, – Лукреция задержала свои чайные глаза на мне дольше обычного.
– Простите?
– Рассказы из истории народов. О войнах, о предательстве, смерти, насилии, ужасах прошлого.
Я снова открыла бледно-сиреневую папку. Родители историки. Оба доценты исторического факультета.
– И что вы чувствуете, слушая эти рассказы? Они вас удручают? Злят, возможно, оскорбляют?
– Они не вызывают во мне ничего из всего вами перечисленного. Я историк, как и мои родители, и мне важно знать правду. Поэтому я просто записываю.
Это походило на правду.
– Можно я взгляну на ваши записи?
Она наблюдалась у другого врача, и только пару месяцев назад была переведена ко мне. Хрупкая женщина вытащила из матерчатой сумки стопку общих тетрадей. Почерк первой из них выглядел довольно округло, что вселяло надежду. Буквы правильно наклонялись вправо, практически не имея острых углов. Общее полотно письма совсем не резало глаз, если б не полное отсутствие разделения его по предложениям. Я не нашла в тексте ни одной точки, а соответственно ни одной заглавной буквы кроме начала имен. Самым частым знаком препинания являлось тире. Оно приходило на помощь в любой попытке завершить мысль, разделить структуры. Было понятно, что Лукреция хорошо училась в школе и много писала в своей жизни. Остальные странности являлись довольно естественным для человека больного шизофренией. Дословно этот термин переводится как расщепление сознания, оттого пациент тщетно пытается соединить все воедино, избегая разделительные знаки. В борьбе не потерять целостность восприятия мозг больного может даже объединять несколько слов в одно невероятно длинное. Глаза словили несколько одиночных предлогов, соединенных в слова, но и это было для моей пациентки более чем нормально. В общей сложности передо мной был текст больного, не имеющего склонности к агрессии и насилию, что я, собственно, и пыталась для себя прояснить.