Позвонив заведующему столовой в клуб поэтов, я спросил, сколько наших служащих живут за чертой Москвы и пользуются керосином. Он ответил, что наберется десяток, а потом многие вообще готовят пищу на керосинках. Я объяснил, где находится бочка керосина. Вечером заведующий сказал мне, что служащие столовой «ликвидировали» и керосин, и бочку…
Когда в «Стойле» я рассказал Есенину, как спасал Эмиля Кроткого от бочки с керосином, Сергей пришел в веселое настроение:
— Ага, получил сдачи, — говорил он, хлопая себя руками по коленям. — Теперь будет знать, как разыгрывать Есенина! — и неожиданно предложил: — Завтракай и пойдем к Всеволоду, расскажем. Вот будет потеха!
Видя Сергея в таком приподнятом настроении и зная, что после этого он часто пишет стихи, я не мог отказаться. Спустя десять минут мы шагали по направлению к дому, где жил Всеволод Иванов…
Вечером я принялся звонить по телефону имажинистам и выяснил: Есенин говорил с Грузиновым о статье для «Вольнодумца»; Н. Эрдман подберет отрывок из пьесы «Мандат»; Р. Ивнев заявил, что о «Вольнодумце» знает, не верит в то, что журнал будет, но, если нужно, даст новые стихи; Шершеневич удивился, почему Сережа сам ему не позвонил, или забыл номер телефона; художники Георгий Якулов и Борис Эрдман согласились сделать для журнала все, что нужно Есенину; Мариенгофу я показал записку Сергея в «Стойле Пегаса». Он прочитал и сказал, что с него хватит «Гостиницы».
Одиннадцатого апреля я пошел к трем часам в клуб поэтов, куда обещал зайти Грузинов, чтобы потолковать о моих стихах: я готовил вторую книгу стихов «Пальма» и дал ему почитать десятка три вещей. Войдя в клуб, я увидел за столиком Есенина. Очевидно, пообедав, он пил лимонад. Перед ним с пачкой стихов в руках ерзала на стуле с разрисованным лицом поэтесса и щебетала, как синица:
— Ах, Сергей Александрович! Вам я поверю! Вы поймете женскую тоску. Ах, Сергей Александрович. Увидев меня, Есенин спросил:
— Говорил?
— Да, со всеми! — Ну, как?
Я показал глазами на поэтессу, Сергей взял из ее рук стопку стихов, положил в карман пиджака:
— Прочту! — сказал он ей. — А сейчас мне надо поговорить!
Поэтесса защебетала и упорхнула, я сел на ее место, но не успел и рта раскрыть, как подошел Грузинов.
Иван поздоровался с Есениным, со мной, сел и сказал мне:
— Отобрал девятнадцать пьес. Неплохие. «Платан Пушкина» — отлично! Но надо доработать.
Сергей взял из рук Грузинова маленькую папку с моими стихами, нашел «Платан» и прочел его про себя. Потом расплатился с официантом, спросил у Ивана, что он будет делать. Тот ответил, что думает пообедать.
— Пошли, Мотя! — предложил Есенин и повел меня в кабинет президиума Союза поэтов.
Когда мы открыли дверь в комнату, два молодых говоривших поэта вскочили со стульев и вышли из кабинета. Мы сели за длинный стол, и Сергей стал читать «Платан Пушкина». Потом он спросил, есть ли у меня бумага, я вынул блокнот и открыл чистую страницу. В стихотворении было шестнадцать строчек, а он сделал около двадцати пяти замечаний, которые я записал:
— Пишешь: «грызут», а в следующей строке: «грызню». Не годится! Потом: «И тут говорили мне Пушкин». Мнепушкин! Замени! «Тихие плески». Нашел новый эпитет! Или: «О милой подруге!» Подумай! А уж это черт знает что: «Возглас земли»…
Раздраконив «Платан», он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере «Вольнодумца» напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.
— Сережа, где мне тягаться с именами?
— Кто редактор: ты или я?
— Ты!
— Работай! — продолжал он сердито. — А не то пожалуюсь твоей матери!
Я работал над «Платаном», Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю «Платан» совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:
Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот «Песня портного»,[88] которую я при нем читая в консерватории и у филологов, — он одобрительно кивает головой. Дойдя до «Песни о наборщике», он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над «Песней о наборщике» до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.
Читая цикл «Россия», Сергей говорит:
— Ага, взялся за ум!
Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:
(Там же.)
Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.
— Исповедуешь? — спрашивает Иван Есенина.
— Лентяй! — восклицает по моему адресу Сергей.
— Но я ж….
— В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! — перебивает меня Есенин.
— Но я же, Сережа… — повторяю я. Однако он опять не дает закончить.
— Ладно! — и обращается к Грузинову: — Что со статьей?
— Дам! О влиянии образа на современную поэзию.
— Органического!
— Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!
— Только полегче и потоньше! — предупреждает Сергей.
— Дипломатии мне не учиться!
— И посерьезней! Не так, как в «Гостинице».»
После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:
— Я лучше ему напишу.
Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:
«Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр (сменных) сти(хах), искус (стве) и стихи для журнала «Вольнодумец».
Любящий тебя
Сергей».
11/IV-24.
Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.
— Передай Сереже, — сказал Вадим, — напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!
Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов «Воинствующего ордена имажинистов» (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о «мерзости в литературе», сделать «Вызов непопутчикам» и, кстати, во всеуслышание объявить о «Вольнодумце». Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.
Рассказал ли Сергей о «Вольнодумце» ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: «Необычайное свидание друзей».
Однако, вернувшись в Москву, Сергей объяснил, что договорился кое с кем в Ленинграде, например, с Николаем Никитиным. Он продолжал встречаться с намеченными им литераторами в Москве и в первую очередь с Маяковским. Говорил ли он с Владимиром Владимировичем о «Вольнодумце», долгое время мне оставалось неизвестным. В 1929 году федерация писателей выбрала бюро выступлений писателей и поэтов, куда вошли В. В. Маяковский, А. С. Серафимович и пишущий эти строки (секретарь). Как-то Владимир Владимирович зашел в федерацию, чтобы утвердить фамилии выступающих поэтов. Я завел с ним разговор о Есенине и спросил, не приходилось ли Маяковскому слышать о «Вольнодумце». Оказывается, Сергей не говорил ему об этом.