Да не хочу я это чувствовать! Не могу! Не могу!
Обнять, обогреть, перебинтовать, дать денег, сказать доброе, или… такой осенью хочется смотреть на мир через оптический прицел, мгновенно жать на курок по команде: «Больно».
И спасать – спасать всех, кто со сломанной лапой!
Надеюсь, в ваших краях все гораздо наряднее.
Твоя С.
Пещера – тёмная, сырая, приятная после дневного зноя. Крохотная келья. Смиренный старец тихий, прозрачный, глубокий, будто омут…
Окрылённый образом прошлого, жал педаль акселератора в пол, пулей свистя по крымскому серпантину. Сбросил скорость только у подножья холма, припарковаться. Выскочил из машины, взлетел по узкой захламлённой тропинке, не касаясь земли. Вначале совершенно не обращая внимания на кучи мусора, которого с каждым шагом становилось всё больше.
Внутри меня поджидал локальный Армагеддон в отдельно взятой пещере: нестерпимая вонь, разруха, всё живое давно покинуло эти места. Казалось, силы зла, учуяв святость, поспешили задуть божественный свет. Закидали битым стеклом, драными полиэтиленовыми пакетами, бумагой, утопили в блевоте и моче. Я бродил из кельи в келью, не желая верить в произошедшее. Надеялся на что-то, хотел закрыть глаза, а открыв, обнаружить другую картину. Но сколько бы раз ни замирал, затаив дыхание, прикрыв веки, чуда не происходило. Через полчаса, отравленного ядовитыми испарениями, со спазмами в желудке и пульсирующими висками, пещера выплюнула меня на свежий воздух. Полпачки сигарет, выкуренные одна за другой, кое-как привели в чувство.
До самого вечера, как безумец, я носился по окрестностям, приставая к первым встречным с вопросом: «Где найти людей, которые лет двадцать назад работали в пещерах?». В конце концов, мне дали адрес какой-то тётки – то ли бывшей главбухши, то ли администраторши, со словами: «Если кто-то знает что, то это она».
Аккуратно обитую затертым дерматином дверь на первом этаже двухэтажного барака открывает немолодая женщина, своей потертостью очень схожая с дверью. Ничего не объясняя, не представляясь, я прошу:
– Скажите, пожалуйста, где сейчас монах, который жил в пещере? Мне очень важно найти…
Меряя меня подозрительным взглядом, женщина медлит, что-то прикидывая в уме, тихо приказывает: «Ждите на улице», – хлопает перед носом дверью. Успеваю выкурить оставшиеся в пачке сигареты, когда она, озираясь по сторонам, завернутая в плед, выходит во двор. Сходу бросая в меня первый камень:
– Послушайте, нет никаких монахов. Не было никогда.
Длинная пауза. Я безуспешно пытаюсь сглотнуть застрявший в горле булыжник. Администраторша делает за меня вдох, без предупреждения швыряя в лицо горсть мокрого песка:
– Сторож наш был, Михалыч, пьянь последняя. А директору жалко. Дружили они со школы. У Михалыча жена родами померла, а ребеночек на второй день. Вот и не выгонял. Подработку придумал – школьников развлекать, изображать пещерного отшельника. Так ведь детям куда интересней, чем каменные стены рассматривать.
– Вранье все, – плюю песком, обрывая дурную историю, – Я видел его глаза.
– Да-да, пустые такие, – главбухша усмехается чему-то своему, закидывает удочку в глубины памяти, безошибочно выуживая оттуда мятый образ Михалыча, показывает мне, – Пустые, словно нет никаких глаз. Говорю же, спился совсем. Ему даже маску придумали одевать, чтоб не сразу разгадать алкаша.
Не прощаясь, ухожу, не верю ни единому слову.
Сажусь в машину, долго блуждаю по тёмным, неосвещенным фонарями, улицам в поисках ближайшей церкви. В непонятной истерике тарабаню по кованым воротам, требую проводить к главному священнику. А далеко за полночь, притихший, сижу в чистенькой кухне в доме отца Федора. Рассеянно наблюдаю за пышной расторопной матушкой, что собирает на стол.
– Блаженство даруется после жизни, – отец Федор сочно прихлебывает чай, не дожидаясь, когда кипяток остынет. Хочет сказать что-то еще, но я не собираюсь слушать:
– А в этой? Что мне делать в этой, сейчас?
– Сейчас? – батюшка пожимает плечами, слегка раскачивается, делает пару шумных глотков, – Помолись, исповедуйся, а лучше женись. Все печали как рукой снимет.
Мне ничего не подходит, думаю, он сам не верит в то, что говорит, но возразить нечего, разговор окончен. Пью чай, без интереса слушаю историю о том, что в христианстве никогда не было таких отшельнических обрядов, а уже тем более практики показа отшельников детям. Внутри у меня пусто, гулко, как в железной бочке. Не могу поверить, что все это происходит со мной. Два мира – идеальный и материальный – первый в этой жизни не познать, второй и так у моих ног. Что теперь?