Я так и не спросил – куда и с кем она уехала в Крыму, хотя чувствовал, что она ждет вопроса. Только мне было совершенно безразлично. По прошествии нескольких недель, листая новую серию сделанных Вовочкой городских портретов, среди прочего молча отметил хорошо знакомый силуэт: Кристи, открывающая дверь очередного «Кайена».
Вовочка приходил часто, подолгу задерживался, всегда внимательно слушал мои проповеди. Может, ему было интересно, а может, всего лишь было неудобно говорить, он непрерывно что-то жевал.
Раз в неделю заезжал Джексон. Тяжело вздыхая, разгружал пакеты с продуктами – порционно упакованные, частично разогретые изыски харьковских кулинарных магазинов. Вздыхал, хмурился, как пожилая мамаша, всем видом осуждая мое отшельничество. Хотя я был уверен – в душе он радовался тому, что все сложилось именно так. Джексон много говорил о работе, делился планами, хотел открыть новый цех. Я вполуха слушал, ел, а после трапезы охотно давал советы или номера телефонов нужных людей, великодушно разрешая сослаться на меня.
За время работы управляющим Джексон заматерел: нагулял жирок, оброс связями, приобрел некоторое влияние в предпринимательских кругах. В его взгляде и голосе появилась альфа-самцовая уверенность в собственной избранности. Только выпив со мной литр виски, он позволял себе расслабиться: «Виталич, ты для меня – отец, слышишь, отец!», – и я снова узнавал в нем того мальчишку, что пришел ко мне несколько лет назад.
Так летели неделя за неделей, ничего не менялось. Ни про деньги, ни про смысл мне не стало ни капли яснее.
Вечерами приезжала Люда, она обслуживала меня уже больше месяца. Для проститутки довольно старовата: без лифчика, набитого поролоном, ее груди свисали почти до середины живота, который, в свою очередь, даже не претендовал на звание «идеально плоский». Она оказалась самой страшненькой из новой группы «а можно всех посмотреть». Но я выбрал именно ее. Достал бутылку вина, открыл, не проронив ни слова, подал бокал. В красивом молчании, наполненном странной, не различимой уху музыкой, прошел час. Я, не задумываясь, продлил на ночь. Мне стало любопытно: как долго можно хорошо молчать вдвоём? И потянулись дни.
Люда не суетилась, не пыталась заговорить, не соблазняла меня – она просто была. Была не как мебель или другой неодушевленный предмет, она присутствовала как человек, что разделяет со мной время жизни и пространство. Я мог жить, дышать, есть, пить вино, спать, ни на минуту не задумываясь о том, что я что-то кому-то должен. Не считая ее сутенера.
Изредка я задумывался: что происходит внутри у этой женщины? Что она чувствует? О чем ее мысли? Но каждый раз, боясь спугнуть не различимую уху музыку, молчал, не делая попыток по запчастям разобрать волшебство.
Если у меня гостил Вовочка, я отдавал Люду ему. Сам же садился в кресло напротив, включал проектор, на всю стену транслируя порно, одновременно наблюдая порно в своей кровати – в миниатюре, по сравнению с размером картинки на стене. Странное зрелище – профессиональный секс: две машины, два робота автоматически включаются и так же, по щелчку пальцев, выключаются. После я видел в мусорной корзине презервативы с вовочкиной спермой, но я не дал бы гарантию, что ему было хоть сколько-то хорошо.
Со временем Люда не стала в моих глазах красивее, моложе, или что там еще говорят о переменах, которые случаются, когда смотришь на человека через призму души, – нет, все та же стареющая блядь. Я не полюбил ее, но в какой-то момент мне захотелось дать ей что-то большее, чем деньги. И я предложил сыграть. На время представить, что она юная, влюбленная в меня девушка, а я, в свою очередь, представлю, что люблю ее. Пустяковая игра. Совершенно бесценная.
Она согласилась, и на несколько часов мы вышли в открытый космос, стоило лишь отвязать поводок, нырнуть глаза в глаза, едва слышно прошептав самим себе: «Люблю». От этого слова Люда преобразилась до неузнаваемости, став той ночью самой прекрасной женщиной на свете. «Люблю» светилось в ее взгляде, отчего весь облик становился, действительно, юным и прекрасным. Я прикасался к ее губам, нежно и бережно, трогал волосы, вдыхал запах, одновременно с ней плакал в конце, утешаясь терпкими затяжками «Харвеста». Ближе к утру, когда харьковское, подсвеченное розовым, небо затеяло рассветную линьку, я засыпал, убаюканный легкими покачиваниями на Людиных коленях.
– Дай мне грудь, – в тишине комнаты я вдруг испугался собственного голоса и замер, но Люда не переспросила, лишь вытащила из лифчика темный сосок, положив его мне в рот, все поняла.
Свернувшись калачиком, я с упоением, причмокивая, сосал его как младенец, а Люда время от времени прикладывала к моим губам бокал с вином, будто слегка стыдясь того, что ее груди давно пусты.