И снова его руки, тело, родное до чувства «будто свое», настолько свое, что каждый раз удивляешься: как можно разлучиться? Страсть – печь, в которой переплавляются печали, тоска, тревога, все страхи, связанные с движением по окружной. Его голос: «Тише, тише, не спеши, дай почувствовать тебя. И в глаза смотри – хочу, чтоб ты видела, кто тебя трахает», – качественная анестезия, с помощью которой чуть позже вновь согнешь прямую.
Колея давно глубже, чем мой рост, и я совсем не вижу, есть ли что-то вне кольцевой. Мне страшно. Страшно и тяжело. Не знаю, стоит ли вся моя жизнь этих мгновений?
Пишу тебе, а в голове крутятся слова попсовой песенки: «вечность ради одного дня», отлично понимаю, о чем это. Обмениваю все свои дни, все, что мне досталось, не глядя, на еще одно мгновение с ним. И чувства не помещаются в слова.
когда проекции исчезают
остается только человек – настоящий, голый.
сразу виден объем – тень дает объем.
сплошной свет – плоско,
лист картона, а не человек.
впрочем, легкий материал (картон) – рекомендован для детского творчества.
он,
глаза – как небо (банальнейшее сравнение, но ведь так)
столько любви в этом небе,
притяжения, тепла,
но движение – оттолкнуть, оттолкнуть, закрыть… не сохранять.
у меня нет ответа – зачем закрыть?
хотя, чем помогают ответы?
ничем.
что делать снаружи, за дверью?
мне хочется клацать по клавиатуре.
в каждой строке – «всегда, никогда» – много раз.
бессмыслица сплошная.
«всегда» – не в моей власти,
«никогда» – я не держу обещаний
и не хочу «никогда».
плакать?
от слез быстрее ржавеют замки и петли.
ни извиняться,
ни каяться,
ни подстраиваться, ни ныть –
ничего не подходит для любви.
любые концепции,
по сути, лишь оправдания
того, что не случилось.
бывает.
но иногда любовь происходит,
без объяснений, вопреки объяснениям.
Скажи, ну в чем я не права?
Твоя С.
Вечером праздновали прошедший на «Ура» показ «Ангел А» в верхнем баре «Харьков Палас». Большая шумная компания привлекала к себе внимание не только персонала, но и холеных толстосумых посетителей. Шампанское не кончалось, от мужчин звучали витиеватые, подогретые хорошим виски, тосты, больше похожие на монологи о современном искусстве. Девочки радовали глаз лучшим женским состоянием – были веселые и пьяные. Только тоскующий по большим деньгам Джексон, не поднимая глаз от тарелки, вяло ковырял идеально прожаренный стейк. Сочился вместе с ним кровью, оплакивая потери фирмы от очередного убыточного мероприятия.
После «три раза по сто» я чувствовал к Джексону почти материнскую нежность и, во что бы то ни стало, желал, чтобы мой мальчик улыбался. Для этого поднял на ноги Принцессу: «Иди, поцелуй его, видишь, наш Джексон грустный сидит», слегка подтолкнул вперед, по-хозяйски хлопнув по бедру.
– Джексон, ау-у! Смотри! Да не в тарелку смотри, сюда! Скажи, хорошая девочка? Ноги красивые, грудь. Хочешь? Бери!
Джексон сидел, не шевелясь, словно не слышал, а потом, с опозданием в несколько секунд, встал, сгреб Принцессу в охапку, прильнув к губам.
Прошло минут сорок – сорок пять после того, как Джексон, закинув Принцессу на плечо, как первобытный охотник, скрылся за дверью. Во время их отсутствия веселье растворилось. Разморенные алкоголем тела еще шумели, но уже безвозвратно сбились, потеряв основной мотив. Стройная полифония обернулась какофонией, а я хотел продолжать – говорить о будущих успехах, общей обывательской тупости, рассуждать, что, скорее всего, идею, заложенную в перфоманс, поймут единицы, но, как ни старался отвлечься, разговор не клеился, мысли утекали вслед за парочкой, что полчаса назад вышла из-за стола.
К моменту их возвращения я успел попросить счет, рассчитаться, дозаказать вискаря и тщательно проверить содержимое трусиков молоденькой актриски. Перед ревизией она слегка покапризничала, как полагается порядочным шлюшкам, но быстро сдала крепость в обмен на обещание неба в алмазах, полета в космос и горячих оральных ласк.