Вернулся в берлогу. Решил, теперь точно жизнь окончена, впереди ничего нет, как напророчила проклятая старуха: «Всё прошло, готовься помирать». Я приготовился. Бросил поролон со столов на пол к батарее и улегся, прижимаясь спиной к теплой ребристой поверхности, намереваясь больше не подниматься. Мечтал о том, как усну и не проснусь – надеялся на лайт-версию. Но каждое утро, лишь только светало, открывал глаза. И снова молил. Просил Бога помочь, пока вдруг не понял, что не имею права просить – помощь мне не положена.
Принять благостную смерть – лечь и тихо умереть, потому что тебе приспичило, оказалось не так-то просто. Такой уход еще нужно заслужить. Мало ли чего я напридумал? Тело живет своей жизнью: требует еды, питья, сна, справить нужду, чешется, немеет от неудобной позы, заставляет переворачиваться с отлежалого бока на другой, – требует бытия. Ум, зараза, не отстает, беспокойный, не собирается в вечность, шумит: доказывает, осуждает, винится, спорит бесконечно, добрался до современного искусства… – чисто ворон, что кружит над пепелищем. Пережевывает кусок за куском мертвые, канувшие в лету, события, отравляя меня трупным ядом.
Больной, я лежал на полу, сам словно дохлятина. Жевал прошлое, пока из ворона не превратился в фаршированную курицу, почувствовал себя от шеи до сморщенной куриной жопы набитым гнилым содержанием, тухлым фаршем, перемолотым в кашу абы как. Захотелось облегчиться нестерпимо, кишки скрутили жуткие, как удары хлыстом с протяжкой, спазмы. Два дня просидел на толчке вывернутый наизнанку – со всех щелей хлестало дерьмо, усвоенное за много лет. Поднялась температура, я понял это по колотившему ознобу, сухим потрескавшимся губам, по песку, откуда-то попавшему в глаза. На полу, не отползая далеко от унитаза, трясся в лихорадке, смачивая губы теплой водой из-под крана. И там же, на полу, прозрел: то, что выходило из меня под названием «искусство», ничем не отличалось от того, что я каждые полчаса смывал в унитазе.
Смерти возле толчка не хотелось. Представил, как через время сторож найдет мой разложившийся труп, как хлопотно будет уборщице отмывать пол от остатков меня. Как озаботится хозяин помещения, свидетель лучших времен, утилизацией: полиция, медики, морг, кладбище. Подобная перспектива пугала. Быть жалким – не мое амплуа. Но кроме фантазии о достоинстве, сил ни на что не осталось. Кое-как дополз до лежанки, свернулся зародышем и провалился в темноту.
Проснулся от холода в насквозь промокшей одежде, на влажном поролоне, волосы мокрые, борода – словно кто-то вылил ведро воды. Вытирая крупные капли пота, я провел рукой по прохладному лбу. В темноте поднялся, переоделся в сухое, перевернул другой стороной лежак и снова уснул. Проспал больше суток.
Первым делом, как встал на ноги после странной, внезапно приключившейся со мной, болезни, поехал на свалку. Раздобыть унитаз. Вернулся вечером с добычей, плюс: двумя молоденькими блядями, бутылкой дешевого коньяка, шоколадкой для дам и небольшим пакетиком простой закуски. Барышни требовались с дальним прицелом, для важного дела – чуть-чуть помочь мне завтра, но заплатить было нечем, пришлось кувыркать обеих, чтоб утром по-простому сказать: «Девчонки, выручайте!». И получить согласие. Недаром секс зовется «близость». Близкому тяжело отказать, почти невозможно.
Женщины – странные существа: впуская кого-то в тесный круг между ног, тут же автоматом открывают доступ в самое интимное пространство жизни, в самую середку, в сердце. Кто поумнее, перед тем как раздвинуть ставни, долго тестирует кандидата, интуитивно понимая, где на самом деле окажется соискатель. Те, что поглупее, – излишне уповают на прочность зубастого капкана. У мужчин всё не так – мы просто измеряем из любопытства, как в детстве мальчишками мерили глубину лужи, вовсе не для того, чтобы остаться там жить. Попасть к мужчине в ближний круг, в ту самую середку, можно, но для этого нужно поселиться у него в голове.
Ближе к полудню расположились напротив входа в Муниципальную галерею. Унитаз посреди тротуара, на нем восседает последний оставшийся в живых безглазый манекен, обнаруженный в подсобке. Рулоны плотной туалетной бумаги, раскатаны лентами вокруг, в основании прижаты к сиденью пластиковой задницей. Девчонки, переодетые в черное трико, с закрытыми масками лицами изящно раскрашивают серые полоски, полученные в результате вторичной переработки. Одинокая лампа на черном проводе удлинителя прикручена к ветке, призвана в городских сумерках освещать процесс «креатива».