Часто утверждают, что мир дуален. Да. Соглашусь. Ведь есть точка, которая делит бесконечную Вселенную пополам. Делит всегда поровну. Потому как равноудалена.
Крошечная точка во времени и пространстве – Человек, граница между светом и тьмой. Граница, на которой всегда идут ожесточенные бои. Еще бы, Мироздание не хочет дуализм, деления на «это» и «это», оттого воюет, всеми силами выталкивая точку в небытие.
Открыть глаза, увидеть свет – и это я. Лицом к лицу с кромешной тьмой – и это я. Тяжелый выдох, легкий вдох – и это я. Мир целый, разделенный пополам. И – это я.
Твоя С.
Вырученных денег хватило на аренду простенькой машины и, по приблизительным подсчетам, пару месяцев скромной жизни. Дня три я бесцельно кружил по Харькову – на месте не сиделось: входил в кафе и выходил, не дочитав меню, снял гостиничный номер, но только пару раз заехал сполоснуться. Внутри что-то тревожно крутилось, не желая умоститься, отчего хотелось бежать и озираться. Везде словно чужой. И не за что схватиться ни мыслью, ни взглядом. Люди и вещи делали Харьков моим городом: события, дела, встречи и вдруг – чужой. Случайный визит случайного человека в случайный город. Хотелось скорее уехать.
Остановился на смотровой площадке, долго курил, глядя в одну точку на лобовом стекле. В то время как моя батарея запаса жизни опасно мигала красным на отметке «менее 10%», город внизу щедро жег электричество, подсвечивая розовым облака.
Где люди берут силы жить?
Есть ли на свете место, где можно подзарядиться, получить доступ к живой воде? Ведь есть же, скорее всего, есть! Долго искать не пришлось. На первый же запрос в Интернете «места силы» Гугл высыпал десятки ссылок с одним и тем же ближайшим названием: Меганом.
В круглосуточном супермаркете купил ящик овсянки и три ящика воды. Перед большим зеркалом в ванной комнате гостиницы побрился наголо. Сбрил все подчистую: бороду, усы и, почему-то, брови. На трассу вырулил часам к пяти утра. И семь часов не снимал ногу с педали газа. Приехал, выбрал поляну с хорошим видом, подальше от людей, вытянулся на каремате возле машины. Вот и весь план: спать, ждать. День. Второй. Неделю. Сколько надо. Я был готов, но ничего такого не происходило. Даже НЛО, о которых так много писали в интернете, не появлялись, вообще никаких сверхприродных явлений не наблюдалось.
Сложнее всего оказалось без кофе и сигарет.
На второй неделе ожидания придумал усугубить собственное положение: начать аскезу «жить на воде», овсянку не трогать. Надеялся, может тогда пропрет? Вместе с едой отменил телефон, интернет, ноутбук – не листал соцсети, не слушал музыку. Телефон разрядился, и я убрал его с глаз подальше в багажник, в сумку с ноутом. Большую часть времени спал возле машины. Не мылся – почему-то был злой даже на море. С наступлением темноты разводил костер, смотрел на огонь до тех пор, пока он не рассыпал в белые хлопья скудные дровишки. Потом ложился рядом и глазел в потолок. Рассматривал дырявую крышку мира, из крошечных отверстий которой проглядывал свет.
Ну кто сказал, что космос – бесконечность?!
Неужели никто не чувствует подвох? Мы в закупоренной банке! Здесь тихо и темно до самого утра, пока «там» кто-то не включит свет и не предъявит Солнце. И чудилось, что я последний житель на Земле, и на Земле ли? Закрыв глаза, видел перед собой тот же темный, в белых крапках, потолок. Пока не начинался сон. Один и тот же. Мучил меня раз в несколько дней: во сне я вдруг осознавал, что я – не я, лишь торс в дорогой рубашке, и принимался собирать, искал недостающие куски, блуждая в обшарпанном лабиринте длинных коридоров со множеством дверей. Бесконечно петлял, терялся, и никак не мог построить в уме план проходов, все время попадая в зал, заставленный клетками с мертвыми птицами. Просыпаясь, чертил палочкой на земле схему – придумал, что нужно просто перекрыть вход в птичий зал. И перекрывал. Но каждый раз подскакивал на каремате, увидев за новой дверью, в новом коридоре, всё те же клетки.
Снаружи я молчал, но голоса внутри звучали с каждым днем все громче: Анна, Вовочка, Петровна, Принцесса и много других, много-много других голосов… Я бесконечно прокручивал в мозгах объяснения: каялся, винил, обличал, доказывал, вел свою игру, проигрывал и снова объяснял. Они не умолкали, пришлось заговорить вслух и даже закричать. Голоса сверлили дыру в моей голове. Не скажу, с чего это я вдруг вспомнил способ их унять – отдать бумаге. Недаром говорят, она все стерпит, даже безумие. Теперь я расслоился наяву, распался на тех, кто слушал, записывал, читал и отвечал, одновременно был чокнутым аскетом, ожидающим чуда, и тем, кто хохочет над ним.