— Я прочту сообщения от Анджея.
[Подошел к принтеру. Пять страниц.]
По радио говорили о четырех вирусах. Рэмбо сегодня не лаял, а вчера в это время она была дома.
Если у меня к тебе будут какие-нибудь претензии, я тебе прямо скажу, как на духу, и все дела. Если у тебя ко мне будут какие-нибудь претензии, ты мне прямо скажешь, как на духу, и все дела.
Ах, эти твои обеды. Уже из горла лезут. Ем и ем, а жопа реально растет.
А я сегодня съела две камбалы и булку. И запила водой из-под крана.
Сегодня будет рассматриваться его условно-досрочное, только вряд ли получится.
[Доносы. Положил распечатки куда полагается.]
— Еще минут десять-пятнадцать, — сказала Лысая от духовки. — На следующей неделе я уезжаю.
— Надолго? Куда?
— В Албанию. На месяц. Максимум.
— Одна?
— Как всегда. Поставь тарелки. Положи приборы. Приготовь кружки. Соль, перец, масло. Капуста в холодильнике. А, подставка под противень. Почты мало. Только эта книжка. Цветы растут. Насчет Старушки всё правда. Возвращается в понедельник. Оставили насильно. Врачи ничего не могут понять. Опоясывающий лишай исчез в первую же ночь. Бесследно. Звонил Злющий.
— Да. Звонил. Знаешь что, сразу. У меня к тебе просьба. Хочу это отправить. Перепиши несколько слов.
[Вырвал листок из блокнота. Она села за клавиатуру.]
— «Кровь и перья», — прочла. — Ужасно.
[Через двадцать минут кликнул «отправить»
Вдруг сообразил, что таким образом выдает свой адрес. Ладно, не беда — Злющий не из тех, кто морочит голову без причины.]
— Садись, ужин, — услышал.
[Ушла около полуночи. Пес проводил ее до калитки. Подошел к кухонному окну. Деревянный подоконник. Горшок из необожженной глины. Черная земля. Между зелеными остроконечными листьями торчал пурпурный цветок. От середины до острых кончиков лепестки плавно меняли пурпурный цвет на зеленый. Спустя некоторое время становились листьями. Он уже несколько месяцев наблюдал за переменами. Цветок знал свое. Прибывало листьев, прибывало пурпурных лепестков, и они незаметно начинали зеленеть. Процесс шел.]
— Идем спать, — сказал Псу.
5. Приятный свежий денек, в горах шел дождь
[Проснулся от холода. «Приятный свежий денек, в горах шел дождь», — подумал. Заглянул в книжку, которую Лысая оставила на столике возле дивана. Открыл примерно посередине. На цитате.]
[…] Был автором книг. Писал книги, одну за другой. […] Автор одну свою половину назвал Я, вторую — Он. Я думал и писал книги, знал всё обо всём и ничего не делал. Он ни о чем ничего не знал, но умел делать всё. Я был мудрый, Он — счастливый. Я предусмотрительно держался в стороне, чтобы Он не мог навредить его мудрости и чтобы Я со своей мудростью не причинял вреда развлечениям, которым предавался Он. Я пребывал в своем кабинете, Он — в широком мире. Я не соглашался, чтобы Он жил у него, ибо тогда получалось бы, что Я отрицает существование мира вне кабинета, но поскольку Я знал, что такой мир существует, то выглядел бы каким-то призраком. Я не хотел быть призраком, просто хотел сидеть в своем кабинете и потому, чтобы Он мог жить в широком мире, снабжал Его деньгами из гонораров, получаемых за написанные в кабинете книги, благодаря чему мир благоденствовал и Он благоденствовал, а Я мог всецело быть только самим собой, не будучи вынужден быть всецело самим собой, существуя в комплекте как Я и Он. Вдобавок, хотя Он жил в широком мире на содержании Я, у Я и в мыслях не было следить за Ним, приглядывать или участвовать, хотя бы от случая к случаю, в Его предприятиях. Строгая дисциплина не позволяла Я поддаваться такого рода соблазнам — ведь вся мудрость Я пошла бы насмарку, если б Он подвергался ее критике, а Он вряд ли бы порадовался, если б в этой критике был хоть какой-то смысл. Я считал самым важным сохранять ситуацию, при которой Он и мир были бы постоянно и в полном согласии поглощены собой, ибо тогда Я мог бы воистину, мудро и активно, существовать как личность, занятая исключительно собой. Я сказал: Я это Я, а стало быть, подлинный, Я — не Он, а стало быть, Он фальшивый; однако Он это Он, а стало быть, будет оставаться фальшиво-подлинным, пока Я буду Ему в этом способствовать. Самостоятельно Он фальшивым быть не мог — иначе в конце концов превратился бы в кого-то подлинного. Чтобы оставаться фальшивым, Ему требовалось нечто, с чем можно было бы делить фальшь, требовался мир и требовались другие Они. Долгое время Он и мир состояли в отношениях, исполненных очаровательной и всеобъемлющей фальши; по сути, столь очаровательной и всеобъемлющей, что из этого мира, из этого конгломерата прочих Их, родилась одна полноценная, очаровательная и фальшивая Она. Теперь Он и Она бескорыстно дарили друг другу такую же радость, как прежде Он и мир, пока фальшь их взаимной привязанности не стала настолько совершенной, что привела к воспроизведению — клонированию Я в его кабинете. Клонированный Я, клонированные Он и Она. […]