По-видимому, опять заснул. Конечно, заснул. В кресле сидела Лысая, Пес гремел мисочками, на столе не было бутылок, а скатерть резала глаза солнечной белизной, запятнанной цветными обложками трех книг. Пахло кофе.]
— Почему ты спишь с пылесосом?
— Одалживал когда-то Огороднику. Он устраивал у себя уборку. Вальдек вчера принес.
— Это всё с Вальдеком?
— Что всё?
— На столе.
— Там же пусто.
— Я убрала.
— Много?
— Очень много.
— С Вальдеком. Что это за книжки?
— «Откуда ноги растут», «Сорвалось с языка» и «Дырка от бублика».
— Откуда они взялись?
— Возвращаю. Твои.
— И правда. Хорошие?
— Очень. Маме нравились твои книги?
— Она даже не знала, что я пишу. Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю. Вставай. Старушка вернулась. Янек нарисовал горы. Я была. Видела. Принесла масло. Она успела сбить.
— Идем?
— Попозже. Пойду домой. Собираться. На рассвете уезжаю. Вставай. Я возьму Пса. Кофе готов.
— Янек нарисовал горы?
— Увидишь. Я пошла. Мы пошли. Возьми трубку.
[Сполз с дивана. Поднял трубку, но услышал только частые гудки. «Ничего», — буркнул. Только сейчас заметил, что на Лысой красный летный комбинезон.]
— Знаешь что, не бери Пса. Я быстренько сбегаю на реку. Прогуляюсь, приду в себя. Что за комбинезон? Никогда не видел.
— Висел в шкафу. Папин летный. Как хочешь. Я побежала.
— Похоже, я сопьюсь.
— Да уж. Но наперед трудно сказать.
[Вошел в ванную. Ничем не пахло. Разве что в воздухе витало что-то похожее на пары яблочного или винного уксуса. Но уверенности не было. Сегодня утром мало в чем мог быть уверен. И видок в зеркале черт-те какой. На полочке лежали крест-накрест ложечка для мытья зубов и тюбик зубной пасты. Ложечка? Щетка. Отец чистил зубы порошком. Был когда-то такой. Интересно, есть ли сейчас. Можно купить? Кутить? А корейцы вообще зубы не чистили. Ели лук. Ему об этом рассказывал Ко Дак Чун. Один был рыжий. Когда это было? У них там шла война. Когда была война? Они не брились. Кажется, не брились. Неужели и вправду? Такие черные? В первый раз побрился давно. Нечего было брить. Блондин. Ха, ха — блондин. В ванной у ксендза. Серебряная мисочка, серебряная рукоятка помазка, серебряная мыльница, серебряный флакон с одеколоном, тонкая резиновая трубочка и красная груша. Ссп — псс, ссп — псс, ссп — псс. Лаванда. Были приметы и даты. Ксендз рисовал картины. Дядя? Теперь не брился. Стригся. Лет тридцать уже. Разрушил крестообразное сооружение. Зубы. Ха, ха — зубы. Душ. Очень горячий. А в книгах всегда пишут: очень холодный. Чушь. И перестали употреблять слово «конец». «Когда вернемся с реки надо заглянуть во всякую всячину», — подумал и голышом пошел на кухню. Снял с принтера два сообщения, сел с кружкой кофе за стол. Сигарета.]
Everobody holokaustki.
Теперь хожу и все редактирую.
[На берегу наступил на кучу железок от разобранного трансформатора. Сообразил, потому что в детстве разбирал трансформаторы. Часто и с упоением. Почему-то всегда посреди дорожек, а железки в основном имели форму буквы Е. Возле бывшего тополя повстречали незнакомого человека. Он как-то странно вертелся и размахивал руками. «Бля, сел в муравейник», — сказал, когда их увидел. Через час на другом берегу разминулись с парой венгров. «Добры дэн», — сказала женщина. Сел на мягкий зеленый взгорок. Прибрежное грибное место. Но грибов не было. Даже поганок. Вдруг заметил торчащую изо мха маленькую шляпку боровика. Белую с коричневатым оттенком. Докурил сигарету. Встал и подошел. Увидел: то, что принял за шляпку боровика, было фрагментом кости. Головкой кости. «Ну да, сухо». Пока гуляли, все время слышали красивое гулкое гуденье — так гудят, когда их обстукивают, гигантские бочки, в которых хранят вино. Уже с дороги в окружающем резиденцию Богатея саду увидел гигантскую бочку для хранения вина, водруженную на специальную деревянную подставку. Возле нее что-то делали двое мужиков с молотками.
Дома растянулся на диване и взял всякую всячину.]
[…] История про сержанта и напалм впервые за много дней принесла тень надежды, нет, какое там — гран надежды, — так бывает, когда проснешься от кошмарного сна и вдруг осознаешь, что это сон; растянулся на кровати, впустил собаку, такса, ошалев от счастья, прижалась к ногам; закурил сигарету, включил радио, почувствовал голод, опять захотелось есть вечером, она должна была приехать около девяти, сказала однажды (тридцать с лишним лет назад): «мне снилось, что ты идешь в последнем ряду военного оркестра и играешь на такой большой золотой трубе», он никогда не играл в оркестре, но промаршировал парадным шагом в последнем ряду десятки километров, росту в нем было метр семьдесят два, у всех в последнем ряду было по метру семьдесят два, «да, снова гран, второй за сегодняшний день», — подумал и, кажется, заснул.