У меня в кармане двадцатка, и, как назло, карту оставил дома. Прихожу, а все наши уже там. Один по-прежнему в Римини, другой актерствует в Риме, третий – врач в Болонье; встречаемся мы разве только на Рождество, а в течение года – так, по мелочи.
– О, летучий миланец, – кричат они.
– На сей раз чуток задержусь.
– На полдня?
– Пока Нандо терпит.
Даже с ними я зову его по имени, словно еще одного приятеля, всегда готового присоединиться к нашей компании. Мне освобождают местечко за столом, Леле протягивает арростичино[12]. Уверен, что бы ни случилось, мы друг друга не растеряем. Времена, когда мы, зажатые, нелюдимые провинциалы, разбрелись по университетам, давно прошли.
Заказываю пива, гляжу на канал. Чайки парят в вышине, снуют туда-сюда моторки, на улочках Борго Сан-Джулиано танцуют, взметая юбки. А я все думаю: вот уж четыре года он один, без нее.
Все заказывают еще по пиву, мы с Леле выпиваем его у парапета над каналом. Я рассказываю, как Нандо тайком уезжает на своей «пятерке» и возвращается посреди ночи. Леле – актер, смотрит в глаза, а лицо такое, будто на каждый чих разрешения просит. Размышляет вслух: говорит, Нандо гоняет, просто чтобы гонять.
– Просто чтобы гонять?
– Ну да.
– Несколько месяцев подряд?
– А ты почем знаешь, что несколько месяцев?
– Дону Паоло из бара звонят.
– Не их собачье дело.
Вода рябит от комаров, лодки тонут в сумерках. Вот и Леле все не женится, у него роман с театром, а толку чуть. Спрашиваю, надолго ли он в Римини.
– До следующего прослушивания. А ты?
– Должен был сегодня уехать.
– И что ж не уехал?
– Это допрос в гестапо?
Он застегивает манжеты рубашки, поднимает воротник: хочет казаться Аленом Делоном, о чем я ему и заявляю.
– Да иди ты вместе с Делоном, – и, уже серьезно: – Скорее уж Бруни.
– А что с ним?
– Держался бы ты от него подальше.
– Не начинай.
– Не нравится мне, что ты торчишь в Римини дольше, чем нужно.
– Не начинай.
– Повторяю: Бруни.
– А если у меня и номера его больше нет?
– Ага, так я и поверил.
– Вот вы два придурка…
– Учетку в Фейсбуке он, кстати, снес.
– И что?
– Смотри, все равно узнаю.
– Ну-ну.
– Как бы то ни было, Сандро, Бруни теперь не у дел.
Я допиваю пиво, облокачиваюсь о парапет:
– Еще пару дней побуду в Римини – и ладненько.
– Значит, успеешь познакомиться с Биби.
– Что еще за Биби?
– Биолог. Тридцать два года, связи в Милане. Имя говорит само за себя: Беатриче Джакометти.
– Богачка.
– Мимо.
– Еврейка.
– Мимо.
– Сиськи?
– Обычные.
– И на фига она мне сдалась?
– А у нее не забалуешь: чуть занесет, сразу по мордасам.
Домой я возвращаюсь поздно и поддатым. «Пятерка» на месте, в его комнате горит свет. Один из трех пончиков, купленных по дороге в баре «Дзета», съедаю в кухне, пока лезу в Инстаграм поглядеть, на что похожа эта Беатриче Джакометти. Профиль закрытый, есть только крохотная аватарка: шатенка, нос с горбинкой, глаза озорные. Биби, значит.
Два пончика оставляю на тарелке к завтраку, накрыв бумажным полотенцем. Поднимаюсь в ночную часть дома, дверь в его комнату чуть приоткрыта.
Окликает меня. Вхожу: читает, лицо в свете настольной лампы бледное. Снимает очки.
– Пиццу куда есть пойдем?
– Самая вкусная в Ривабелле.
– Меня что-то на каприччозу потянуло. – В руках Сименон: по-моему, он его всю жизнь читает.
– Этот твой Мегрэ какой-то бесконечный.
– Сериал мне больше нравится.
Желаю ему спокойной ночи, и тут мне приходит в голову, что сам-то я давно ничего не читаю: это первое, от чего отказываешься, когда одолевают собственные мысли.
Вдоль позвоночника: нечто вроде спазма. Затылок: мурашки. Или волна озноба от основания черепа. Мои дурные предчувствия. Появляются, стоит только сесть за стол. И уж если появились, колоды прежде остальных касаться не вздумай.
Все утро слоняюсь без дела. Он торчит в саду, пропалывает радиккьо, хотя сверху вовсю накрапывает: копает, согнувшись в три погибели, рыхлит землю, старую с новой мешает. Открытой ладонью, кулаком, одним пальцем, тремя пальцами, и все это под дождем, барабанящим по спине. Ползет на четвереньках, тянется к каждому кочану, особенно упорствуя возле корней, расправляет, подбирает листья. Вязнет в грязи, синяя майка и затылок промокли до черноты, но он, присев на корточки, все притопывает ногой, разглаживает бугры локтями и только время от времени, утерев землю со лба, хватается за бок, но не останавливается. Потом начинается гроза, и я, выглянув в окно, зову его в дом.