Я пытался бороться со страхом с помощью здравого смысла, логических рассуждений. Убеждал себя, что причин для опасений быть не может: нет огня, нет львов; все, что происходит, – всего лишь свидания с женщиной. Но паника была неумолима. Она вела меня к одному. Глубинный поломанный психоментальный механизм ставил знак равенства между безопасностью и одиночеством.
Всю жизнь больше всего я хотел любить и быть любимым.
Над аэропортом Логан поднималось солнце, и я встал с постели. Войдя в ванную, посмотрел на себя в зеркало: лысый, тощий, измученный, печальный.
Много лет назад в один из вечеров, когда моим отношениям с одной чудесной девушкой пришел конец из-за паники, во мне вскипел такой сильный гнев, что я начал бить себя по лицу. Ударил раз. Затем еще. Затем еще, очень сильно – так, что упал на пол.
На какой-то миг мне показалось, что это правильно – надавать себе по глупой бесполезной морде. Потом я испугался – того, что свихнулся. Люди в здравом уме обычно не бьют себя по лицу так, что валятся на пол. И еще люди в здравом уме не паникуют в гостиничном номере из-за того, что сходили на несколько приятных свиданий с доброй и красивой кинозвездой-вегетарианкой.
До отъезда в аэропорт оставался один час. Я знал, что заснуть уже не смогу. Поэтому нашел ручку и бумагу и сел за стол. Я собирался описать свою панику, чтобы лучше ее понять. Первая строчка получилась такой: «Почему я паникую? 1. Меня трясет от страха».
И это было все, что пришло на ум. Несомненно, в моей голове, в подсознании пряталось что-то еще, много всего. У паники была своя история, ее начало, причины ее появления – но они скрывались от меня.
Я смял бумагу и бросил ее в мусорную корзину.
Париж, Франция
(1999)
Я так и не смог выяснить, почему в одних странах мои песни имели успех, а в других нет. Если бы эта тайна раскрылась, мне удалось бы получить признание во всем мире. Я переживал вспышки популярности в Германии и Великобритании, но за девять лет выпуска различных альбомов и пластинок меня так и не заметили во Франции. Именно поэтому столь сильным было мое удивление, когда культовый французский музыкальный журнал «Les Inrockuptibles» пригласил меня выступить в Париже, в концертном зале недалеко от Мулен-Руж. Очевидно, Play французам понравился.
Мы отыграли концерт, французская публика аплодировала и была очень доброжелательно настроена. А после концерта я пошел встретиться со своей подругой Лоррейн, которая жила в Париже. Она была высокой темноволосой стилисткой из Лондона и некоторое время встречалась с моим нью-йоркским другом. Я пообещал себе, что не буду слишком задерживаться: в девять утра нужно было лететь в Бангкок, а оттуда – в Новую Зеландию.
В Новой Зеландии Play стал золотым. Никогда прежде ни одна из моих пластинок не удостаивалась такой чести. Менеджер объяснил это тем, что население страны невелико, и альбом становится золотым, если продано 6000 копий, а не 500 000, которые нужно продать для обретения столь высокого статуса в Штатах. Я получил по почте от новозеландской звукозаписывающей компании свой первый золотой диск. И никто не мог отобрать у меня эту сияющую пластинку в красивой рамке.
На такси я доехал до площади Отель-де-Вилль и прошел пешком несколько кварталов в поисках адреса, который дала мне Лоррейн. Мы договорились встретиться в баре. Но мне никак не удавалось его найти. В конце концов я понял, что она назначила встречу в Лувре. Мне и в голову не приходило, что там может быть бар. Я нашел его, открыл тяжелую дверь и оказался в стильном помещении с высокими потолками, бронзовыми люстрами и красно-золотыми обоями. Лоррейн и несколько ее подруг сидели в одной из кабинок.
– Добрался! – обрадовалась она, целуя меня в обе щеки. Я ощутил себя беспринципно космополитичным: оказался в Лувре в компании гламурных модных женщин после того, как отыграл концерт в Париже, перед тем, как лететь в Азию. Мы пили вино, затем водку, а потом арманьяк.
И никто не мог отобрать у меня эту сияющую пластинку в красивой рамке.
В два часа ночи я ответственно заявил:
– Мне пора, у меня вылет в Новую Зеландию через несколько часов.
– Нет, – пьяно сказала Мэнди, подруга Лоррейн. И выпустила изо рта облачко сигаретного дыма. – Не уходи!
Мэнди мне понравилась, хоть и здорово напилась. У нее были крашеные красные волосы, и она носила очки-авиаторы в золотой оправе. Родилась она на Лонг-Айленде, но жила в Париже, занимаясь чем-то, связанным с модой.