– Да так… Труха… Макулатура… – Серов был небрежен, нагл.
Однако увидев книги, почти новые книги, женщина напряглась, глаза ее тесно составились. А это что?! Серов сказал, что папки и книги его. Лично его. Серова. Не из библиотек! Не волнуйтесь! Приемщица с недоверием сделала в руках библиотечный веер. Затем еще один. Библиотечных штампов в книгах не было. Тогда женщина начала рыться в сумках. Тощие ляжки открывались над чулками. Какими-то жалкими бледными немочами. Помимо воли, как писатель, Серов отмечал всё это. (Эх, записать бы!) Еще можно было повернуть всё назад. Кинуться, остановить. Отобрать у нее всё! Однако Серов смотрел, как роются в его папках, и только словно перед прыжком с моста обмирал сердцем.
Приемщица начала кидать папки на большие товарные весы. Папки развязывались, разваливались. С весов разбитые рукописи свисали как компост. Как куча компоста! Их можно было брать вилами! Приемщица кинула алкашам бобину шпагата, заставила связывать. И здесь еще можно было опомниться. Остановить безумие… Но Серов ползал, вязал и зачем-то все время взглядывал на часы. Точно рукописи хоронил. И нужно было постоянно узнавать, – сколько им еще осталось…
Безумие росло. Где-то глубоко под землей, под общагой, сидел в кишечном удушающем организме бойлерной. В жаре. Красный ор его был неостановим. Летел залпами. Ошмёток покорно принимал всё на себя. Иногда вдруг жутко, на манер свихнувшейся мельницы, начинал отмахивать от головы слова Серова руками. Так, теряя рассудок, отбиваются от злющих пчел. А Серов все поддавал и поддавал жару. Доставалось всем: редакторам, издателям, начальникам, женам (почему-то во множественном числе), друзьям! И больше всего нес по матушке жизнь свою теперешнюю идиотскую в городе-герое Москве! О рукописях только – ни слова. Не было их никогда у Серова. Не существовало! Понятно?! (Так дикарь Полинезии держит табу. Не называет какой-нибудь предмет. Не помнит о нем. Не видит его. В упор!) Серов был красен. Серов был раскален. Как горновой…
Ошмёток втыкал за бутылками. Пока не пал под большую трубу. Как течь… Но даже после этого остановить Серова было невозможно. Лихорадненький, сам погнал за последней. Возле ангара увидел приемщицу и грузовик, загружаемый макулатурой… Дико прыгал, плясал. Кричал что-то, плакал…
36. Смерть
В ангаре, под тусклым светом лампочки с потолка, ползали мужчина и женщина. (Новоселов и Евгения Серова.) Пытаясь хоть что-нибудь отыскать, с отчаяньем, с упорством обреченных кротов подрывали и подрывали они громаднейшую кучу макулатуры. Гора была почти до потолка, до лампочки из-под тарелки. Казалось, еще немного – она обрушится и поглотит двоих упорных внизу… Неподалеку стояла женщина в кожаной куртке, накинутой на сатиновый халат. От злобы подбородок ее поджался. Точно рожок, не вмещающий мороженое. Было пол-одиннадцатого ночи…
Человек лежал на кровати в своей комнате на четырнадцатом этаже. От включенного в прихожей света, как застигнутый врасплох, сжал ресницы. Ему хотелось отвернуться к стене, закрыться руками, подушкой. Но лицо его, как лицо покойника на похоронах, было беззащитно перед людьми, доступно всем, раскрыто всему миру. И не было уже воли изменить что-либо, вернуть к началу, сосредоточиться на жизни, продолжить ее…
Мужчина и женщина молча стояли. Запрокинутое лицо лежащего больше походило на разъятую, разбитую раковину с мокрым моллюском, чем на лицо… Глотая слезы, женщина двинулась к двери. Мужчина, выключив свет, тоже вышел. Ни слова не сказав друг другу, каждый пошел к себе: мужчина по лестнице на пятнадцатый этаж, женщина к соседке через две двери, где ночевала третью ночь со своими детьми.
Человек остался один. Лицо его точно медленно опустилось в темную яму. В черноту.
Рано утром он судорожно открывал окно. Железная ржавая рама начиналась от пола и шла почти до потолка. В лицо ударил сырой холод. Человек покачивался, держался за железный крюк оконной рамы, потирал грудь, смотрел вдаль. Восход походил на подкалённую, пытающуюся взлететь птицу с гигантскими уставшими крылами во весь горизонт… Человек закрыл глаза, стал отцеплять, сколупывать с руки часы. Браслет никак не отцеплялся. Человек торопился, сдирал… Потом шагнул в пустоту за окном.
С разорвавшимся раскрытым сердцем летел к земле, вмещая всё, переворачиваясь как плаха.
Почти тотчас же раскрылась дверь, в комнату вошла женщина. В лицо ее сильно пахнуло сквозняком. Сразу же увидела часы. Часы покачивались на браслете, на железном крюке оконной рамы… Женщина кинулась, глянула… Человек лежал далеко внизу, точно разорвав землю…