Надежды ма-а-ленький оркестрик,
Под управлением Любви…
Каждый принялся вновь за своё дело, но плёнку не выключили, дослушали до конца.
– По-моему, – сказал потом Вика, – все тогда прониклись друг к другу чем-то похожим на симпатию.
Плёнку таможенник положил в сторонку, как бы по забывчивости, и Некрасов не возражал, отвернулся – бери, мол, парень себе…
Открыл коробочку с наградами. Орден «Красная Звезда», «За отвагу», «Знак Почёта», Сталинская премия… Орденские книжки…
– А где удостоверение на медаль «За оборону Сталинграда»?» – таможенник пошарил в коробке.
– Потерял! – беспечно так хохотнул В.П. – Ещё в сорок пятом. Девятого мая, в Киеве, так выпили, что ничего в карманах не осталось!
– Так не пойдёт! – очень строго сказал подполковник. – Ищите удостоверение, без него медаль останется у нас.
Некрасов заметался. Это была его любимейшая память о Сталинграде. А тут на тебе… Вдруг он выхватил из кучи своих книг какое-то издание пятидесятых годов, открыл книжку и пришпилил медаль к титульному листу, прямо на название «В окопах Сталинграда».
– А так пойдёт? – чуть ли не в отчаянии воскликнул В.П.
– Пойдёт! – подполковник неожиданно улыбнулся. – Забирайте свою медаль!
Некрасов облегчённо скорчил хитрющую рожицу и подмигнул мне:
– Ну, как?! Мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!
Потом в Париже Некрасов не раз рассказывал, какого он натерпелся страху с медалью на таможне.
Я почтительно храню эту семейную реликвию – невзрачное издание «Художественной литературы» 1958 года «В окопах Сталинграда» со следами от медальной булавки.Сидение в отказе
Родители уехали. Но расставание гораздо больше сблизило, чем разлучило.
Никогда до этого мы так тесно не общались, как в первый год после их отъезда. Неустанно переписывались и беспрерывно перезванивались. Они сообщали нам все свои новости, а мы держали их в курсе всех, даже мельчайших наших дел.
Не успев приехать в Женеву, мама вдруг принялась писать странные вещи. Что, дескать, жалко, что они такие непредусмотрительные. Бросили в Киеве две старинные чугунные сковородки, которые здесь очень ценятся. Пылесос дома оставили. Пледы, одеяла, подушки, простыни… Как бы они сейчас пригодились. Хорошо, хоть проигрыватель и транзистор взяли… Потом спохватывалась: сейчас-де всё это не нужно, живём у друзей как у Христа за пазухой, но вот потом, когда будет свой угол…
Что за чертовщина, переглядывались мы с Милой, какие сковородки, какие простыни?! Это же Запад! Там не только пледов и пылесосов, там автомобилей и фирменных джинсов куры не клюют! Иди в магазин и покупай, не ленись!
– Совсем твоя мамаша всё перепутала! – полыхала возмущением Мила. – В следующем письме пожалеет, что не захватили эмалированные миски да подставку для утюга!..
Началась наша жизнь без Некрасова.
Когда Илья Владимирович Гольденфельд уладил наш вызов в Израиль, меня тут же исключили из аспирантуры. Мила уволилась с работы сама, чтоб не нудили с обсуждением на общих собраниях.
Работать горным инженером на руднике я не захотел, а пошёл на карьер машинистом бурового станка. На общем собрании, тут же организованном парткомом, первым делом от меня потребовали отмежеваться от родителей. Я с некоторой заносчивостью отказался, слегка обхамив парторга и руководящих товарищей. Чем чрезвычайно расположил к себе не только наш славный рабочий коллектив, но и моё прямое начальство. Кстати, и предотъездная характеристика на работе была у меня очень лестная – не лодырь, добросовестен, ладит с людьми, пользуется уважением товарищей. Но, мол, не стремится повышать квалификацию, написал мой начальник. Он был прав, это отнюдь не похвально.
Живя в отказе, мы старались не наглеть. Но показывали всем своим видом, что у нас одна забота – воссоединиться с дорогими родителями! Никакой антисоветчины, боже упаси, всё в рамках прав человека. К тому же совершенно неожиданно для меня выяснилось, что я прирожденный сутяга.
Не откладывая в долгий ящик, я начал писать письма, «телеги», как тогда говорили. Во все возможные верховные советы, суды и президиумы. Нажимал на необходимость соблюдения социалистической законности, но всегда подчеркивал, что я не какой-то там смутьян и горлопан. Вполне законопослушен, работаю, но желаю воспользоваться священной привилегией каждого советского человека – добиваться выполнения конституции, писать жалобы на местных царьков и взывать к справедливости.