Вэнс Когленд не знал, что подобные сосуды открыть нелегко. Заклинания и наговоры, запечатывающие джинна внутри, не снимаются волшебным образом, когда кто-то начинает полировать бутылку или лампу. Нужны сложные и точные движения, которые следует выполнять в определенном порядке. Конечно, правильную последовательность прикосновений, поглаживаний, слов и жестов можно подобрать случайно, но для этого необходимо обладать определенным везением. Можно разгадать ее и методом проб и ошибок, но тут потребуется терпение. Вэнс Когленд не обладал ни тем ни другим.
Он зажал бутылку в слесарные тиски, открутил пробку сантехническим ключом и попытался достать существо сначала с помощью вешалки для одежды, затем остроносыми плоскогубцами. Ему удалось немного вытащить джинна из бутылки, но тот застрял и так и провел большую часть дня, наполовину высунувшись наружу. Эту картину и увидел папа, добравшись до ломбарда: джинна, застрявшего в бутылке, испытывающего невообразимую боль, и обалдевшего идиота, которому это создание нужно было только затем, чтобы оно исполнило его желания.
Папа отослал Вэнса в другую комнату и взялся за дело. Действия Когленда безнадежно разрушили магию, которая позволяла джинну беспрепятственно освобождаться из своей тюрьмы, так что пришлось закончить начатое Вэнсом. Папа старался действовать как можно осторожнее. Он смазал горлышко бутылки вазелином и, держа джинна за руки, медленно, дюйм за дюймом, начал вытаскивать его из бутылки, останавливаясь всякий раз, когда боль терпеть было невыносимо.
– Дело шло очень тяжело, – сказал Дэвид. – Каждый дюйм сопровождался настоящей агонией, но твой отец был добр и терпелив. После каждого крошечного успеха он останавливался, давая мне отдышаться.
Наконец с громким чавкающим хлопком и небольшим облачком бездымного пламени джинн выскользнул из бутылки на пол. Не успел он коснуться земли, как к нему подбежал Вэнс Когленд с дробовиком в руке.
– А теперь убирайся, – бросил он моему отцу. – Этим я займусь сам.
Джинну, оказавшемуся в этом мире впервые за сотни лет, нужно было сделать выбор. Кому он оказался обязан свободой? Человеку, который пытался вытащить его из бутылки силой, или тому, кто проявил к нему сострадание и сумел в итоге выпустить его?
Так папе достались три желания.
– Первое из них, – рассказывал Дэвид, – и желанием-то нельзя было назвать. Это оказался вопрос жизни и смерти. Вэнс Когленд хотел, чтобы я исполнил его приказы, и не собирался довольствоваться меньшим. Он наставил оружие на твоего отца, и тот попросил меня защитить его.
– Значит, ты убил Когленда, – резюмировала я.
– Мир без него вряд ли стал хуже, – заметил Дэвид.
– А какими были другие желания?
Джинн на мгновение замолчал. Он склонил голову так, что его лицо оказалось в тени, и на секунду напомнил силуэтом прежнего Дэвида. Потом джинн поднял взгляд, в его глазах вспыхнул странный свет, и он снова стал кем-то другим.
– Второе желание было для тебя.
– Для меня?
– Да. Твой отец попросил меня забрать у тебя печаль.
Его голос звучал ровно, бесстрастно, словно он зачитывал рецепт брауни.
– Мою… печаль?
– За несколько месяцев до этого умерла твоя мать, – объяснил Дэвид.
– Нет, это я понимаю, – перебила я. – Он попросил тебя забрать мою печаль?
– Думаю, ему было невыносимо, – проговорил Дэвид, – справляться и со своим горем, и с твоим.
– Значит, ты просто, – я попробовала подыскать слова получше и не смогла, – избавил меня от нее? Полностью?
– Я сделал то, о чем меня просили, – ответил Дэвид.
Можно было задать сотню скептических вопросов, но ни один из них не имел значения, потому что я знала: Дэвид говорил правду. Я не горевала по папе, потому что печаль внутри появиться не могла, а мою скорбь по маме сначала сдавили, а потом и вовсе стерли. Все, что мне осталось, – это обрывочные воспоминания, которые, казалось, принадлежали кому-то другому. Слова Дэвида было правдой. Только они объясняли, что со мной не так.
– К-как? – выдавила я наконец. – То есть как можно забрать чью-то печаль?
– Ты спала, – заговорил Дэвид, – когда я пришел. Горе приковывало тебя к себе, как якорь, а я унес его.
– Интересный способ сказать, что ты испортил мне жизнь, – буркнула я.
Дэвид пожал плечами, не став ничего объяснять. Может, нужных слов и не было. Мне казалось, что я вдруг стала совсем маленькой, как крошечная шахматная фигурка, которую подняли в воздух и переместили по доске большие бесстрастные руки. У меня не было собственных чувств: их перекроили, исказили, пока я спала. И все эти годы папа знал об этом, но ничего не говорил. Во мне закипала злость, я ощущала растерянность и беспомощность. В этот момент мне в голову пришла мысль.