– Поздравляю, – сказала она. – Вы обе ошибаетесь. Следующий урок – бабл-ти. За мной.
У Кэрри вырвался встревоженный всхлип. Я почти не сомневалась, что Кэрри вся покрылась бы сыпью, прогуляй она урок, но было ясно, что в этом случае именно так она и сделает.
– Не могу, Джи, – сказала я. – Не сегодня. Нужно сначала разобраться с администрацией. Нельзя же убеждать их не снижать мне оценки и в то же время прогуливать.
Кэрри вздохнула с облегчением, а Грейс поморщилась.
– Ну и зануды вы обе, – прокомментировала она, надменно развернулась на каблуках и потопала прочь, сделав вид, что очень рассердилась. Впрочем, Грейс бросила через плечо: «Обедаем на улице», не ожидая ответа.
На ланче мы с Кэрри и Грейс сели во дворе школы. День был солнечный, поэтому на улице оказалось много народу. Все гуляли, сбившись в группки, смеялись, кричали, сидели в телефонах. Стайка ребят из драмкружка сгрудилась вокруг девочки, играющей на укулеле и поющей песню из репертуара Холзи. Несколько мальчиков – в одного из них Грейс была влюблена с начала старшей школы – гоняли туда-сюда футбольный мяч. День казался совсем обычным.
Кэрри ела нарезанную толстыми ломтиками куриную грудку, запивая ее холодным эспрессо из баночки. У Грейс с собой была холодная острая лапша с овощами, приготовленная ее мамой накануне. Я же обедала белым хлебом с арахисовым маслом, пока это не заметила Грейс.
– Исключено, – отрезала она.
Уже через секунду моим обедом стала холодная острая лапша с овощами, сделанная мамой Грейс вчера вечером.
– Как бы там ни было… где тебя носило? – спросила Грейс, разглядывая мой сплющенный сэндвич с зачарованным отвращением.
– Я была дома, – сказала я. – И в клинике. Которой, кстати, я теперь владею. Вот здорово-то.
Такого ответа было недостаточно, и я это явственно ощутила.
– Я постепенно привожу жизнь в порядок. Я вовсе не пыталась отгородиться от вас – просто не была готова к этому, – я кивнула в сторону школы и поросшего травой поля, – до этого момента.
– Я представить не могу, через что ты прошла, – сказала Кэрри.
Она покачала головой и посмотрела на траву. Мне показалось, что у нее на глазах наворачиваются слезы.
– Серьезно, девочки, – уверила я. – У меня все нормально, правда.
– Они нашли убийцу? – спросила Грейс.
У меня появилось предчувствие, что она будет задавать этот вопрос каждые несколько дней, пока не получит положительный ответ.
– Еще нет, – ответила я.
У них даже нет никаких зацепок.
Я попыталась припомнить, встречалась ли хоть одна из подруг с моим отцом. Грейс, кажется, разок-другой заходила в клинику? Или, может, отец однажды приехал забрать меня со школьных танцев? Я всегда старалась отделить папу от остальной части своей жизни. Я боялась, что он все испортит своими серьезностью, печалью или просто слишком странным поведением.
– Хочешь поговорить о нем? – отважилась предложить Кэрри. – Ну, если тебе станет от этого полегче.
Я и правда хотела о нем поговорить, но не могла рассказать Кэрри и Грейс о том, что меня тревожило.
Мне вспомнилась одна история, но я не произнесла ни слова. Грейс сочувственно положила руку мне на плечо. В этот момент наш пикник прервал прискакавший футбольный мяч. Следом подбежал предмет обожания Грейс, извиняясь перед нами всеми и перед Грейс в частности, из-за чего она залилась краской. Мы рассмеялись, беседа продолжилась, но история так и засела у меня в голове.
Стояло летнее утро, мне было одиннадцать лет. Папа только что вернулся из очередной поездки. Кажется, в тот раз он уезжал ненадолго, но любые его отлучки заставляли меня чувствовать одно и то же: злость, одиночество и страх.
Прошлую ночь мы провели за игрой в карты. Когда я была маленькой, папа научил меня персидской карточной игре под названием «Пасур». Мы играли не очень часто, но все же проводили несколько партий время от времени, когда кто-нибудь из нас доставал колоду. Она была самая обычная, но мой папа называл масти и лицевые карты персидскими названиями и подсчитывал очки на фарси. Каким-то образом из-за этого все карты казались другими.
Папа тоже был другим. Когда мы играли, он словно перемещался в иное пространство или время. Возможно, он возвращался в Иран или вспоминал мое детство, а быть может, отправлялся еще куда-то, в то место, о котором никогда не говорил. Где бы папа ни оказывался, надежды и радости там было явно больше, чем в той реальности, где он жил обычно.
В ту ночь, ложась спать, я чувствовала себя в безопасности. Мне больше не было одиноко. Проснувшись следующим утром, я увидела на стуле записку, написанную папиным почерком, четким и угловатым: «Ушел на работу пораньше. Не хотел тебя будить. Папа».