Исключение составляли глаза – красные, кошачьи, они не отрывались от меня, ловя каждое мое движение. Некоторое время мы просто смотрели, пытаясь понять одна другую, потом мантикора очень медленно выскользнула из темноты. На львиное тело наконец упал свет, я увидела, как под темным мехом перекатываются могучие мышцы. Существо оперлось на широкие плоские лапы, не сводя с меня глаз.
Меня пронзил болезненный ужас. Я не хотела и близко подходить к этому существу, чувствовать то, что чувствовало оно, или знать то, что было ему известно. Я не желала ощущать его у себя в голове.
Когда ее лапа коснулась пола, мантикора издала высокий, тихий и жалобный звук. Мышцы лапы дернулись. Сделав еще один шаг, она вновь тихо захныкала, но лицо существа не выражало никаких эмоций.
– Что это? – спросила я. – Что это за звук?
– Она издает такие звуки каждый раз, когда движется, – ответил доктор.
Еще один шаг. Очередной свистящий стон боли.
– Когда ходит, – поправила я.
– Я так и сказал, – заявил доктор.
– Нет, вы сказали: «Когда она движется». Эти звуки раздаются, когда мантикора ходит.
Еще один осторожный шаг. Еще один всхлип, раздавшийся как раз в тот момент, когда лапа наступила на пол. Головокружительный трепет триумфа почти заглушил ужас. Я знала, что именно случилось с мантикорой, и повернулась к доктору.
– Ей удалили когти, доктор Батист?
Он напрягся.
– Смею надеяться, вы не ставите под сомнение наши возможности. В нашем распоряжении лучший в своем роде объект, оснащенный самым современным хирургическим оборудованием; более опытного персонала не найти ни в одном частном учреждении мира.
– Вы удалили ей когти? – настаивала я.
– Мы провели стандартную минимально инвазивную процедуру.
Я могла бы закончить на этом, и, наверное, так было бы лучше для всех. Но у меня не получилось сдержаться.
– Вы провели тендонэктомию.
Горацио вопросительно посмотрел на меня, и я начала объяснять.
– Он рассек сухожилия, которые позволяли ей выпускать когти. Ведь так, доктор?
Присмотревшись повнимательнее к лапам мантикоры, я разглядела на каждом из пальцев крошечные треугольнички черного кератина.
– Когти заставляют принять такое положение, чтобы они были видны, но не могли причинять вред, а затем надрезают сухожилия. Так ведь?
Доктор молчал.
– Когти врастают ей в кожу, – сказала я.
Это было очевидно, я понимала все яснее ясного. За годы работы в нашей клинике вылечили по меньшей мере дюжину домашних кошек с такой же проблемой, и такие случаи всегда злили моего папу.
– Они могут врастать в мышцы или кости. Нужно это исправить, иначе она всю жизнь будет мучиться от боли.
Доктор перевел взгляд с меня на Горацио.
– Это же просто абсурд, – сказал он. – Девчонке сколько, двенадцать? Ее вообще здесь быть не должно.
– Мне пятнадцать, осел ты высокомерный, – процедила я. – И ты знаешь, что я права.
Горацио с минуту хранил молчание. Он посмотрел на мантикору, все еще наблюдавшую за нами со спокойной злобой, перевел взгляд на доктора и, наконец, на меня.
– Ты уверена?
– Можете сделать рентген и убедиться сами, – предложила я. – Но я могу поручиться за свои слова.
Горацио смотрел на меня задумчиво, доктор Батист – свирепо. Где-то в полумраке Эзра, вероятно, наслаждалась шоу.
– Интересно, – произнес наконец Горацио. – Мы вернемся к этому позже.
Он пожал плечами и повел нас дальше. Жуткое чувство еще долго не покидало меня, после того как черный вольер мантикоры скрылся из виду. Наконец мы остановились у стекла, за которым виднелся густой влажный лес. С ветвей толстых фиговых деревьев свисали лианы, побеги поменьше тянулись вверх, к навесу и искусственному солнечному свету за ним. Запотевшее стекло придавало всему зрелищу спокойный смазанный вид.
– Самка карбункула, – произнес Горацио. – Она обычно бывает в глубине вольера.
– Что мне нужно делать? – спросила я.
– Сделать так, чтобы она отдала тебе камень, – ответил он, – причем отдала его добровольно, иначе ничего не выйдет.
– С чего вы взяли, что карбункул на это согласится? – спросила я.