Эзра тактично замолчала.
– А потом, три года спустя, неизлечимая остеогенная саркома. Состояние ухудшалось очень быстро. Мне жаль. Должно быть, вам пришлось нелегко.
Она и правда сочувствовала мне, это было видно по взгляду, но все же в нем таилось и нечто другое, расчетливое и проницательное. Эзра наблюдала за мной, изучала меня. Быть может, она ощутила то же самое, что чувствуют многие люди, узнав о смерти чьей-то матери, – нездоровое любопытство. Как будто одно это обстоятельство полностью меняет их представление о человеке, заставляет воспринимать все, что он говорит или делает, немного иначе. Иногда мне казалось, что люди общаются со мной какими-то шифрами, пытаясь раскрыть некую тайную эмоциональную мудрость, которой я, по их мнению, обзавелась. Не сомневаюсь, что из таких ситуаций можно выходить деликатно, но этот навык никогда не был моей сильной стороной.
Я не люблю говорить о тех месяцах. Любой, кто спрашивал о маме, словно втыкал в меня иглу и пытался вытянуть из вен всю кровь с помощью закупоренного шприца.
– Думаю, ее мы тоже можем исключить, – произнесла я.
Если мне и удалось хоть на секунду вывести Эзру из равновесия, она не подала виду. Женщина еще мгновение смотрела на меня, а потом ее лицо приобрело задумчивое выражение, и она долго не произносила ни слова.
Я тоже молчала. Мне казалось, что я и так уже наговорила лишнего.
Какое-то время Эзра не поднимала тему отца. Она шла быстро, чеканя шаги, но лицо было спокойным и терпеливым. Через несколько минут она заговорила.
– Ты злишься, – произнесла она, не спрашивая, а утверждая. – В этом нет ничего плохого. У тебя есть полное право на злость.
Я ждала, что за этим наблюдением последует какой-нибудь бесполезный совет, – тогда я бы могла с полным правом начать ее ненавидеть.
Грустить можно, но не злиться. Никто не хочет видеть злость. Она уродует и пугает, меняя человека и делая его непредсказуемым. Обычно люди стараются уговорить собеседника не сердиться, но Эзра оставила в воздухе недосказанность – застывший узел правды, который нельзя было распутать с помощью банальных, шаблонных фраз. Мне это понравилось.
– Куда мы направляемся? – спросила я.
– Я люблю ходить, – ответила Эзра. – Мне так легче думается. Но если захочешь притормозить – только скажи.
Она как будто предлагала перемирие.
На территории поместья царили движение и жизнь. Мое внимание привлекла одна семья – мама, папа и двое маленьких детей, мальчик и девочка. Все четверо играли в футбол на клочке зеленой травы перед одним из зданий. Проходя мимо, я наблюдала за детьми и задавалась вопросом, знают ли они, что находится под ними. Известно ли им, что в вольере, полном тьмы, расхаживает на израненных лапах мантикора? Интересно, слышали эти люди о карбункуле или хоть о ком-то из существ?
Эзра проследила за моим взглядом и усмехнулась.
– «Зверинец» – необычная компания, – ответила она на мои мысли. – Те, кто приходит сюда работать, обычно здесь и остаются. У Горацио не бывает сокращений. Большинство из этих людей, вероятно, пробыли здесь уже довольно долго. Они знают, пускай даже не видели этих существ своими глазами.
Эзра кивнула на землю и на спрятанных под ней невероятных существ.
– Им известно, что это место особенное.
Я вгляделась в лица окружавших меня людей. Кто-то смеялся, улыбался или морщил лоб в попытках сосредоточиться. Они ничем не отличались от людей, которых можно встретить на улице. Глаза не мерцали особенным светом, в изгибах губ не таились секреты.
– Нужно привыкнуть к тому, как Горацио ведет дела, – сказала Эзра.
– Что именно он пытается сделать? – спросила я.
– Он хочет изменить мир к лучшему.
– Каким образом меняет мир к лучшему то существо?
– Ты имеешь в виду Мертволицую? – уточнила Эзра. – Это вопрос к Горацио. Мне она тоже не нравится.
Я остановилась.
– Зачем вы здесь?
Она замерла в нескольких шагах передо мной и, не оборачиваясь, обдумала мой вопрос.
– Потому что, – произнесла Эзра, – мне нравится разыскивать то, что было сокрыто.
Она повернулась ко мне лицом, и на секунду я увидела в ее глазах что-то помимо голода. Это была надежда.
– Да и миру не помешало бы стать лучше.