– Оно проснулось несколько дней назад, – сообщил Кент. – Ни с того ни с сего.
– Она, – поправила я. – Это она.
– Откуда тебе знать?
– Просто знаю. Где ты ее взял?
– Мне это подарили, – ответил Кент. – У меня есть анонимный покровитель.
– «Ее», – повторила я, – а не «это».
Он бросил на меня хмурый взгляд.
– Это была всего лишь скрипка, – сказал Кент. – До недавнего времени.
Скрипка смотрела то на меня, то на него. Знала ли она, что мы говорим о ней?
Откуда-то из глубин памяти всплыло далекое воспоминание. Кажется, однажды вечером, много лет назад, папа рассказывал мне подобную историю. Подробностей вспомнить не получалось. Время от времени предметы быта – чайники, метлы, стулья – после сотен лет неодушевленного существования открывают глаза и оживают, полные остроумия, воли и озорства. Как же они называются?
Ёкаи.
– Забери эту штуку, – попросил Кент. – Продай, разбей, сожги – все равно. Мне она не нужна.
Я чуть было снова не поправила его, когда он назвал скрипку «штукой».
Она казалась безобидной и теперь смотрела на меня, не подозревая ни о чем.
– Я должен был догадаться, – еле слышно пробормотал Кент. – Оно… она так на него смотрела. Можно было что-то сделать. Я бы…
Он опустил голову и замолчал. Мне показалось, что Кент сейчас заплачет.
– Что произошло? – спросила я.
– Оно…
Я многозначительно посмотрела на него, и он вздохнул.
– Она. Она съела его. Вивальди.
Кент устремил на скрипку умоляющий взгляд, словно даже сейчас пытался исправить содеянное. Как по команде, она икнула. Из одной изящной прорези на ее животе вылетело желтое перышко.
Мы трое наблюдали, как оно с медленной изобличительной грацией опускается на пол, а потом оба гостя перевели взгляд на меня – сначала Кент, а затем и ёкай. Прищуренные глаза Кента напоминали тлеющие угольки. Сияющие глаза ёкая широко раскрылись, в них не читалось ни капли вины. В этот момент они были так похожи на старый водевильный комедийный дуэт, что я бы не удивилась, если бы они начали чревовещать, но ни один из них не произнес ни слова.
– Вивальди был… – начала я.
– Канарейкой, – закончил Кент. – Он ел с рук и сидел у меня на плече, пока я играл на скрипке. Вивальди мог исполнить десяток разных песен и доверял мне. А я позволил этой… штуке…
Он отчаянно закричал и бросился к скрипке. На мгновение мне показалось, что Кент разобьет ее, задушит или разорвет на части. Скрипка вздрогнула, и ее струны ослабли. Одна из них отделилась от верхнего порожка и зависла перед спиралевидной головкой, тонкое щупальце настороженно очерчивало в воздухе фигуры в форме буквы S, словно готовясь обороняться.
Кент поколебался, затем сдался, и через секунду ёкай расслабилась. Струна скользнула обратно на порожек и обвилась вокруг колка. Я заметила, что она все еще не была натянута, но, по крайней мере, уже не висела в воздухе.
– Мне нужна помощь, – произнес Кент.
Он опустился на пол, тяжело привалившись спиной к краю стола. Я подошла и села рядом с ним. Через несколько мгновений скрипка вылезла из футляра, при помощи струн спустилась вниз и присоединилась к нам, прислонившись к столу легким изгибом шейки. Какое-то время мы втроем сидели так, не произнося ни слова.
– Мои родители – концертные музыканты, – прервал тишину Кент, голос доносился откуда-то издалека. – Они хотели, чтобы я пошел по их стопам. Я с самого детства стирал пальцы в кровь, играя гаммы, и, по словам родителей, должен был трудиться усерднее, чем все остальные. Они заявляли, что другого способа нет.
Он покачал головой.
– Родители считали, что однажды я буду им благодарен, – выплюнул он.
– Ты, должно быть, очень хорошо играешь, – заметила я.
– Большинство людей, – сказал Кент, – за всю свою жизнь никогда не добьются таких же результатов, каких добился я, играя на скрипке.
– Смелое заявление, – прокомментировала я.
– Я выигрывал национальные конкурсы, – начал перечислять он, – получал стипендии и гранты, обзавелся покровителями и фанатами. Меня приглашали выступать в Лондоне, в Москве, в Пекине…