– Будь осторожна, – попросил он. – Пожалуйста.
Я кивнула.
Единорог топнул одной из раненых ног и фыркнул. Я медленно подошла к нему, а когда оказалась рядом, в нос ударил его запах. Теперь существу было достаточно одного резкого движения, чтобы затоптать меня или пронзить насквозь. И все же единорог не подался назад и не запаниковал. Он наблюдал за мной горящими черными глазами, его ноздри раздувались, а в облике читалась ярость, хотя единорог никак ее не выражал.
Я провела пальцами по его бокам и почувствовала, насколько древняя эта сущность. Я стиснула зубы, ощущая тяжесть миллионов лет, погонь длиной в столько же миль, и попыталась сосредоточиться на том, что мне нужно было сделать. Следовало вернуться мыслями в процедурный кабинет клиники, вспомнить, как папа направлял мою руку, тихо шепча мне на ухо указания. Пальцы скользили по шерсти единорога. Когда я нащупала сердцебиение между мышц ноги, то сбрила шерсть бритвой Девина, обнажив под ней темную жесткую кожу, а потом еще раз проверила пульс. Сделав вдох и произнеся что-то вроде молитвы, я воткнула иглу.
Единорог напрягся. Мышцы под моими пальцами мгновенно стали твердыми, как железо. Я надавила на поршень, а затем отскочила как можно быстрее, уклоняясь от ленивого взмаха рогом. Существо взревело и забило копытами по земле. Мгновение спустя его голова поникла, и единорог пошатнулся. Сначала подогнулась одна нога, потом другая. Он выровнялся, негромко заржав и фыркнув, но затем колени его окончательно подкосились, единорог опустился на землю и перекатился на бок. В глазах его горел дикий огонь, но постепенно взгляд смягчался.
– Начинает действовать, – сказал Девин.
– Все в порядке, – прошептала я единорогу. – Тебе ничего не угрожает.
Он в последний раз посмотрел на меня, а после его взгляд затуманился. Голова опустилась на землю, веки неплотно прикрылись, дыхание стало медленным, тяжелым и ровным.
– Он… – прозвучал голос Себастьяна откуда-то за тысячи миль от меня.
Я приложила руку к шее существа и ощутила, как его мысли затапливает волна тепла и безмятежности; почувствовала ровное, непрерывное биение сердца.
– Подействовало, – объявила я. – Приступим.
Папа начал пускать меня в процедурный кабинет, когда мне исполнилось двенадцать.
Это было одно из немногих мест, где в наших отношениях был хоть какой-то смысл. Я надевала халат и маску, как и все остальные, и поначалу стояла в уголке, наблюдая за тем, как работает папа, и стараясь не путаться под ногами. Мне, двенадцатилетней дочери ветеринара, это казалось в порядке вещей. И вот однажды папа позвал меня по имени. Тогда мне было тринадцать.
– Маржан, возьми их, – попросил он.
В тот момент отец удалял липому с живота лабрадора. Он указывал на пару щипцов, которыми был зажат лоскут кожи.
– Просунь пальцы в отверстия и придерживай инструмент.
Папин голос звучал ровно и деловито. Просьба казалась довольно обыденной, но на самом деле это было не так. Что бы папе ни требовалось, он никогда не просил меня о помощи. Однако я сделала так, как он сказал.
За всю операцию щипцы ни разу не шевельнулись.
Раньше хирургия казалась мне чем-то изящным, полным грации. Я ошибалась. Она требует терпения и осторожности. Изящество в ней тоже можно найти: когда опытный хирург накладывает швы на рану, это и правда выглядит красиво, а лапароскопические процедуры полны грациозных, отточенных движений. И все же кожа жестка, как и мышцы с жиром, а кости тверды. И иногда приходится делать неровные отверстия и засовывать туда пальцы. Иногда хирургия – это борьба. Иногда ты пытаешься удержать кусок скользкой плоти. Иногда единственное, что имеет значение, – просто продержаться до конца.
Заряд мелкой дроби сорвал с плеча единорога несколько тонких полосок кожи. Тут и там более глубокие бороздки вели к темным пятнышкам, оставшимся в местах, где дробинки прорвали кожу и застряли в жировой прослойке и мышцах. Я промокнула плоть полотенцами, смоченными виски. Себастьян шел за мной по пятам с большим кувшином воды, из которого шел пар.
Никто из нас не произносил ни слова. Единственными звуками были журчание воды, которой Себастьян смачивал обнаженную плоть, и наше дыхание – мое, Себастьяна и глубокие болезненные выдохи единорога. Тишина ощущалась почти священной.
Я поднесла нож Девина к пламени зажигалки и медленно провела лезвие через огонь, чтобы простерилизовать его, а после острым кончиком удалила все дробинки, до которых сумела дотянуться, и срезала плоть, которая показалась мне зараженной. Когда я закончила, рана была чистой. Там, где дробь прошла насквозь, мы обработали кожу медицинским клеем, а затем обмотали рану бинтом, закрепив его скотчем. Вся процедура заняла около десяти минут, но мне показалось, что прошло несколько секунд. Приклеив последнюю полоску скотча поверх бинтов, я перевела взгляд с раны на Себастьяна. На его лице было написано то же, что чувствовала я, – возбуждение, оторопь, трепет. Мы кивнули друг другу и занялись собачьими укусами.