Я поглядел на отца. Он низко опустил голову и не вмешивался в разговор. Да и что он мог сказать? Он знал, что мама права: уезжать надо во что бы то ни стало.
– Хорошо, – помолчав, сказала врачиха. – Вызывайте комиссию. Справку принесите сюда. Будем думать, что делать дальше.
Из больницы мы поехали к Туркменскому базару, и мама подала заявку на инспекцию квартиры.
А потом мы отправились домой, и я все думал, что сейчас увижу палатку, о которой говорила мама. Но палатки во дворе не оказалось.
Я остался поиграть возле летнего душа. Этот большой желтый бак наполняли из шланга, подключенного к водопроводу. Кроме душа, в баке был и кран внизу. Он плохо закрывался, под ним всегда была лужица, очень полезная, по моему мнению: из нее и голуби часто пили воду, и для игры вода могла пригодиться.
Я с удовольствием возился возле лужицы, и вдруг услышал равномерные глухие удары. Бум-м… Бум-мм… Бумм-мм… Они становились все сильнее, слышались все чаще. И звучали они за нашей дверью. В испуге я бросился в дом. Распахнул дверь. Удары – они были теперь очень громкими – доносились из спальни. Я заглянул туда.
Мама, моя мама стояла ногами на кровати и, взмахивая топором, который она держала в обеих руках, раскачиваясь всем телом, колотила им по стене…
Вернее, это была не она, не мама, а кто-то совсем другой. Моя мама всегда была доброй, нежной, тихой. А та, что так яростно била топором по стене, была злой, страшной, опасной. И, голосом, не похожим на мамин, продолжая неистово рубить стену, взлохмаченная, осыпанная штукатуркой, она твердила, как какое-то заклинание:
– Так больше нельзя… Так больше нельзя… Так больше нельзя…
Штукатурка летела во все стороны. Белая пыль покрыла пол, кровати, окна. Посуда в серванте дребезжала. Снова затикали сломанные настенные часы, словно вспомнив о страшной апрельской ночи. А я стоял, окаменев, у дверного косяка, и тело мое вздрагивало от каждого удара топора.
Запыхавшаяся мама уселась на кровать. Дыхание ее постепенно выравнивалось, искаженное лицо расправилось, снова стало прежним, маминым. Она поглядела на меня почти совсем спокойно и сказала:
– Вот теперь и у нас, сынок, аварийная квартира. Будем жить во дворе в палатке. – И она, устало усмехнувшись, огляделась по сторонам.
По всем углам спальни, не говоря уж об изрубленной стене, зияли трещины.
А со двора давно уже доносились крики. В комнату ворвалась бабушка Лиза. Спальня ее находилась рядом с нашей, за стеной. Удары топора, вероятно и там были достаточно ощутимы. Но, вбежав к нам, бабка просто не поверила своим глазам.
– Иби, нэ мурам, нэ мурам! Чи кари?![8] – завопила она.
Подняв топор, мать прошла мимо бабки.
– Хоть теперь избавлюсь от вас!
Глава 11. Мы переехали!
В один из первых декабрьских дней 1966 года произошло, наконец, то, о чем так долго мечтала мама. Ее волей и ее руками сотворенное чудо: мы уехали из старого дома. Мы вообще уехали из Ташкента, переселились в Чирчик.
Этот город находился всего в 30 километрах от нашего. Отец сам его выбрал: во-первых, недалеко, случись с ним что, его родственники (так он полагал) помогут маме. Во-вторых, он знал, что Чирчик – город новостроек, работу найти будет нетрудно. И, действительно, отец вскоре начал преподавать физкультуру в средней школе № 19, а мама устроилась швеей на трикотажную фабрику «Гунча».
Поселили нас в Юбилейном поселке – так назывался один из микрорайонов Чирчика. У нас была теперь отдельная квартира! Новая, в новом доме. Три комнаты и застекленная терраса. Как и всем, кто жил на первом этаже, нам выделили огородный участок перед окнами у входа в дом. Были в нашем садочке и розы, и вишня, и тал – так в Узбекистане называют тополя.
Впрочем, я не очень-то интересовался садом. Меня захлестнули, заполнили свежие впечатления. На одной площадке с нами поселилась семья греков. Над нами жили украинцы Куликовы. На третьем этаже – крымские татары Зинединовы, а над ними – Ильясовы… Словом, наш подъезд, как и другие, был маленьким интернационалом. Мне это было внове.
Соседи, конечно, быстро перезнакомились. Вскоре начались ежевечерние сборища возле подъездов. Начались пересуды, обмен новостями и, разумеется, сплетни. Главной их любительницей, а также глашатаем, была Дора, немолодая гречанка, жившая на одной площадке с нами. Под вечер, если стояла теплая погода, она непременно выплывала из подъезда.
Грузно усевшись на скамейку (Дора была женщиной дородной), она принималась молоть на маленькой ручной мельничке то кофе, то черный перец. Под жужжание своей мельнички она с упоением болтала со всеми, кто появлялся рядом. У нее был несомненный дар уличного оратора. Ни один из жильцов дома не проходил мимо, каждый останавливался послушать Дору и вовлекался в разговор. Поднимался шум, в окнах и на верандах появлялись любопытные лица. Митинг становился не только многолюдным, но и многоэтажным.