Естественно, я тут же сделал вторую попытку, снова набрав все тот же номер.
— Алло, — опять раздался голос Лизы.
— Прошу прощения, но мне все-таки необходимо поговорить с Екатериной Петровной.
— Я же вам сказала, сударь — не велено, — равнодушно произнесла горничная.
— Но вы не имеете права, — повысил я голос, — запретить нам общаться! Если Екатерина Петровна не желает со мной разговаривать, то пусть сама и скажет мне об этом!
— Подождите минуточку, сударь, — сказала Лиза.
После этого она явно закрыла трубку ладонью, ибо дальнейшие звуки до меня доносились весьма смутно. Похоже, горничная кого-то о чем-то спрашивала, а в ответ… в ответ вроде бы доносился голос Бориса Глебовича, но я не мог разобрать ни единого слова.
— Сударь, — наконец обратилась ко мне снова Лиза, — их сиятельство велят вам передать, что если вы не изволите перестать сюда звонить, то они обратятся в милицию с жалобой на ваше хулиганство.
— Это не хулиганство! — вот и все, что я успел сказать, прежде чем снова услышал в трубке длинные гудки.
Я снова рухнул на кровать. Что же это такое? Неужели мне так никогда и не удастся услышать Катин голос, увидеть Катины глаза, замереть в Катиных объятиях? А что, если ее действительно отправят до конца лета куда-то в глухую приамурскую деревушку, названия которой я даже не знаю? А если у нее не хватит душевных сил сопротивляться?
Я чувствовал, что мне становится очень плохо. Все хуже и хуже. Я не мог точно определить, что именно у меня болит, но в самом факте невыносимой боли сомневаться не приходилось. Я никогда раньше не задумывался серьезно о смысле жизни, но сейчас отчетливо сознавал его отсутствие.
И вдруг раздался телефонный звонок. Не прошло и секунды, как я прижал трубку к левому уху.
— Алло! — закричал я голосом, полным надежды.
— Сашка, привет! — развеял мою надежду тренер «Гладиаторов».
— Здравствуйте, Леонид Иванович, — сказал я упавшим голосом.
— Чего так невесел? Или забыл, что завтра уже 29-е — стало быть, ответная игра?
— Да нет, помню, — равнодушно ответил я, хотя на самом деле и впрямь успел позабыть как о футболе, так и о календарной дате.
— Тут вот какое дело, Сашка. У Лехи-то Кузнецова нога до сих пор болит, так что играть он завтра не сможет. А посему, Сашка, придется тебе его заменить в стартовом составе. Больше некому, да и заслужил ты эту честь, чего уж скрывать. Так что вот теперь морально готовься. А завтра в полтретьего чтоб был на стадионе! Не опоздаешь?
— Не опоздаю, — ответил я все тем же бесстрастным тоном, даже не поблагодарив тренера за оказанное высокое доверие.
— Ну вот и хорошо. И помни — я на тебя надеюсь. До завтра, Сашка.
Повесив трубку, я немного подумал — и снова потянулся за снотворным. В сознательном состоянии мне находиться не хотелось.
На следующее утро я рассказал обо всем маме. А что мне оставалось делать? Еще можно было рассказать папе, но он уже ушел на работу.
— Ну, что ж, Сашенька, — грустно усмехнулась мама, — по крайней мере ты не перешел в христианство.
— Мама, мне не до шуток, — ответил я укоризненным тоном.
— Я понимаю, Сашенька, — вздохнула мама, — но других способов тебя утешить у меня нет. Конечно, мне бы очень хотелось сказать, что все образуется, и что Катя не сегодня-завтра бросится тебе на шею. Но я не хочу тебя обманывать, Саша. Этого может и не произойти.
— Значит, все кончено? — сказал я, опустив голову.
— Пока еще ничего не кончено, — ответила мама. — Твоей Кате нужно сделать выбор. Возможно, пока она его еще не сделала. И я ее прекрасно понимаю — ведь этот выбор весьма непрост. Ей нужно как следует подумать.
— Да что ж тут думать? — возмущенно фыркнул я. — Ведь она говорила, что любит. Ведь она…
— Я понимаю, что она тебя любит, — сказала мама. — Но ведь она с детских лет жила в роскоши. Ей ни в чем не отказывал ее любимый дедушка. Она привыкла к такому образу жизни. Если она выберет тебя, то все это наверняка потеряет, не говоря уже о многомиллионном наследстве. А ты хочешь, чтобы она об этом даже не задумывалась.
— Но ведь я прав, — привел я новый аргумент. — А Борис Глебович неправ. Неужели Катя этого не понимает?
— Понимаешь, сынок, — вздохнула мама, — у каждого человека есть своя правда. Ты любишь Катю — и с твоей точки зрения в вашем романе нет ничего плохого. А Борис Глебович не любит евреев — и с его точки зрения любовь еврейского юноши и его внучки совершенно недопустима. Поэтому каждый из вас считает, что неправ именно другой.