А вскоре мои приятели организовали мне очередную командировку в Москву.
Был разгар лета, в городе было жарко, и мы как-то с Володей решили съездить в Серебряный Бор покупаться.
Приехали. Поплавали немного. Вода была так себе. Поэтому решили просто позагорать.
Мы вдруг вспомнили, как впервые поехали на море.
Было лето 1957 года. Москва готовилась принимать Всемирный фестиваль демократической молодежи. Володя только что закончил первый курс Школы-студии МХАТа (а я, стало быть, второй своего МИСИ), а мы решили – большие оригиналы, – что вся эта московская суета нам ни к чему, зато на юге будет не так многолюдно.
Одна моя институтская знакомая только что вернулась из Адлера и дала нам адрес дома, где сама останавливалась. Мы купили билеты и улетели.
Но Адлер – это была тогда такая дыра, что на следующий же день мы перебрались в Хосту. В Хосте нам сразу все понравилось. Мы сняли очень уютный маленький домик, хозяин которого жил на том же участке, но в другом доме, и, едва разложив вещи, пошли на пляж – не терпелось окунуться в море (в Адлере мы даже ни разу не искупались). На пляже было немноголюдно – слегка штормило, и купающихся почти не было. Когда мы поинтересовались, почему люди не купаются, нам ответили, что когда 3 балла, то это опасно. Но мы хорошо плавали и, улучив момент, когда волны были небольшими, нырнули в море. От восторга чего-то запели, просто орали от радости, не заплывали далеко, а качались на волнах, которые вблизи берега были достаточно большими, и надо было не упускать момента, чтобы взбираться на них.
Немного подустав, решили выходить на берег. И тут-то началось самое неприятное. Как говорится, вход – рубль, выход – два… Оказывается, из штормящего моря выбираться на сушу не так-то просто. Пару раз нас захлестывало и заворачивало волной так, что мы прилично нахлебались. Кто-то на берегу даже хотел нам помочь, но только крикнул, чтобы мы выходили вслед за самой большой волной. Наконец, нам это удалось, и, обессиленные, мы рухнули на лежаки…
– Нет, в Москве-реке – это не купание, а одно недоразумение. Если б не такая жара, как сегодня, не стоило бы сюда ехать, – заключил Володя, и мы стали одеваться.
В такси продолжили вспоминать нашу хостовскую эпопею. Наши друзья (мы им сообщили, куда писать) прислали нам письмо, где говорили, какие мы дураки, не видим того, что происходит в Москве. На что мы в ответ написали им песню на мотив «Подмосковных вечеров». Конечно, песня забылась, но один куплет был таким:
Из лета 57-го вернусь в лето 67-го. Командировка моя была довольно короткой, и вскоре я улетел в Магадан. В первых числах января 68-го я получил от Володи письмо, начинавшееся словами:
«Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственный друг, Васёчек! ‹…› Последнее время всё думаю о тебе и не идешь ты у меня из головы. Вот, мол, Гарик у меня есть – Васёчек. Он в Магадане живет, не к кому пойти, потому что до Колымы далеко, а здесь ходить ни к кому неохота. Все, суки, зовут, просят, умоляют, телефон свой возненавидел. А все из-за чего. Из-за гитары. Придешь – все делают вид, что и без песен прекрасно повеселимся, разговор идет про летающие тарелки, про закуски, а в кухне 3 гитары стоят готовые и микрофоны налажены, и зеленые глазки так и мигают. Я помурыжу их часа 3, а потом перед уходом порадую и уйду. А если не порадую – обида. Как же так, обманул, паразит, все ожидания, ел (слава богу, не пью), говорил и на тебе – не поет. Я поймал себя на мысли, что стал к этому привыкать и гитару беру сам, чтобы не убеждаться лишний раз в человеческой однообразности и бестактности. Но… должен тебе прямо сказать – ты приедешь – буду песни играть с наслаждением хоть сколько хошь!»
В театре в это время наконец вышел «Пугачев».
«Месяц отстаивали во всех инстанциях интермедии, написанные Эрдманом. Ни хрена не отстояли, остались от них рожки да ножки. Комиссия по сохранению памяти Есенина, во главе с двумя сестрами великого поэта, наложила вето, а начальство тем более. Правда, одна старушка – порядочная, ручками махала, говорила – бог с ними, интермедиями, а другая – стервь – ручками махала, говорила – не бог с ними, в общем, это всё чушь. Важно, что несмотря на обрезание – спектакль получился отличный. Тут приходил мой папочка с Женей – одобрил. Только, говорит, меня ему жалко, что меня на цепи кидают. И как я выкладываюсь, и что я могу умереть на сцене ни за грош. Сейчас репетируем „Из жизни Федора Кузькина“ Можаева. Это повесть – печаталась в „Новом мире“ в прошлом году. Еще „Тартюф“, это Мольера, в стихах. Обе вещи очень трудные. А Любимов лег на 2 недели в больницу, что-то исследовать и подлечивать, и мы осиротели и разлагаемся».