– Понимаю, понимаю, – без тени иронии задумчиво ответил человек, – что же ты намерен делать?
– Не знаю. Ведь сообщать так поздно – значит…, – я пожал плечами.
– Что же, пока у нас есть время.
Задумавшись на мгновение, человек почему-то повторил, как будто вычисляя это самое время:
– Да, время ещё есть. К тому же, вполне возможно, тебе не потребуется никому сообщать.
– Почему? – спросил я.
Человек не ответил, вновь сосредоточившись на картине.
Мне она казалась уже полностью завершённой, но каждый новый штрих, ложившийся точно туда, куда было нужно художнику, удивительным образом обновлял её, привносил законченность отдельным элементам, а вместе с ними и всему пейзажу.
Солнце успело проделать не малый путь по небосклону, когда художник наконец остановился.
– Вот, кажется и всё.
Я всмотрелся. Картина была… нет, не безупречной или идеальной, какими словами мы привыкли хвалить художников у себя, но она, как будто дышала. Была такой же живой, как и окружающий нас лес.
– Всё дело в порах, – ответил человек на вопрос, какой я не задавал.
– В каких порах?
– Да, ведь кожа не гладкая, как стекло, даже у младенца: она фактурная, имеет множество шероховатостей, микроскопических ранок и буквально вся испещрена порами. Эти то поры и решают всё.
– Ты их и рисовал?
Привычная тишина стала мне ответом. Художник смотрел прямо на свою картину, а затем закрыл глаза:
– Да, всё. Всё. Больше не получится ничего добавить, чтобы не испортить.
– Почему ты закрыл глаза? – спросил я удивлённо и немного раздражённо уже ожидая, что и этот мой вопрос будет проигнорирован. Человек имел привычку отвечать на те вопросы, что не задавались, по крайней мере вслух и молчать на те, какие я задавал.
– Ах, это. Это потому, что мы, человеческие существа, очень неохотно меняем свои привычки. Конечно я мог не закрывать, но когда закрыл – это послужило для моего сердца сигналом. Оно увидело, и я вместе с ним, всю картину целиком. Что же, она вполне неплоха.
Не уверен, что я всё понял из объяснений человека.
– Ты не против того, как твой корабль получился на холсте? – с волнением творца, представившем на суд свою работу, обратился человек ко мне.
Мой Глазастик казался уснувшим под одеялом из мха. Почему-то мне показалось, что он был таким всегда.
– Нет, нет. Мне нравится.
Я решил задать вопрос, мучающий меня ещё с прошлого дня:
– Как ты оказался здесь? Ведь поблизости нет ваших селений.
Человек развёл руками:
– Пришёл, – ответил он и извиняющая улыбка коснулась его уст, как будто прося прощение за то, что ответ был именно таким.
– Ведь ты слепой.
– Ты слишком акцентируешь на этом внимание, – как мне показалось в словах промелькнула досада, – хотя разведчику это простительно. Я не могу видеть, но я не мёртв. Остальные чувства восполняют утрату.
– Но как ты смог прийти так далеко?
– Это один из тех вопросов, на который я не могу знать ответ, прости. Просто иду и надеюсь, что мой путь куда-нибудь меня выведет.
Мне опять было тяжело понимать моего нового знакомого. Я терпеливо пытался продраться сквозь иносказательность его ответов.
– Но где ты берешь себе еду? – попробовал зайти я с другой стороны.
– Несу с собой. Мне много не надо. Главное, что есть чем рисовать. Вот когда краски закончатся или испортится кисть, тогда я приду в город, где обменяю свои картины на необходимое, чтобы вновь иметь возможность рисовать.
Художник принялся укладывать инструменты.
– Уходишь? – с тревогой спросил я. Мне не хотелось чтобы он уходил, я чувствовал, что хочу о многом его расспросить, только не знал как, с чего начать.
– С хорошего чаю, – вдруг сказал человек и предвкушение удовольствия осветило его старческое, морщинистое лицо.
– Чай?
– О, да. Это моя слабость. Обожаю чай. Совершенно божественный напиток, особенно когда свежий; заваренный на только что собранных травах. Сейчас как раз самое время, составишь мне компанию. Пошли.
Я замешкался. Человек почувствовал моё замешательство.
– Далеко мы не уйдём, а к ночи, обещаю, что отпущу тебя на корабль.
Так настал самый удивительный вечер в моей жизни.
Я помог донести своему непредвиденному знакомому мольберт до места его стоянки. Оказалось, что это была обыкновенная палатка, устроенная под высоким, разлапистым деревом.