Переплетение танца
Так какое же отношение хореография, то есть Танец, имеет к танцам? Теперь этот вопрос начинает приобретать более конкретный, более представительный характер, поскольку на самом деле мы спрашиваем: «Каково отношение искусства к жизни?»
Я предлагаю игриво-парадоксальный ответ. Танец с танцами роднит одновременно все и ничего. Танец не имеет с танцами ничего общего, потому что, чем бы он ни являлся, его нельзя свести к формуле «больше танцев». Танец и танцы занимают в нашей жизни радикально различные места. Танцы – организованная деятельность. Танец же, в свою очередь, больше похож на разновидность философии. Но поскольку Танец не имел бы никакого смысла, если бы не было самого факта танцев как организованной деятельности, то Танец имеет к танцам самое непосредственное отношение.
Но связь Танца и танцев теснее. Как я уже говорил, танцы могут категорически отличаться от Танца, то есть от хореографического искусства. Но в то же время танцы инкорпорируют хореографию[31]. Таков итог наших размышлений о восьмилетней девочке. Таков феномен переплетения. Танцуя, мы воплощаем хореографические идеи. Мы делаем это естественно (!), и избежать этого мы не можем, что, в свою очередь, дает все новые данные хореографам, которые исследуют, что именно мы делаем, когда танцуем. Танец изменяет танцы, а танцы дают новую информацию Танцу. Эта петля – источник переплетения, изучение которого является нашей целью.
Факт переплетения танца и искусства Танца означает, что оба они, скорее всего, живут и присутствуют в любом отдельном танцевальном акте. Маленькая девочка в своем, пусть даже наивном, танце фиксирует целую художественную традицию. А влюбленный в свое дело артист из таких материалов, как порыв этой маленькой девочки к танцу, создает на сцене искусство. Таким же образом и подростки на вечеринке могут одновременно просто танцевать, участвовать в социальных реалиях и притязаниях танца с друзьями и для друзей, но также могут в некотором смысле делать искусство, поскольку они могут, думают они об этом или нет, демонстрировать не только себя, но и сам танец, причем таким образом, чтобы нарушать его привычные функции. Так что танцы присутствуют на любой сцене, а Танец – в любой школьной столовой, отведенной под дискотеку. Такова реальность того факта, что Танец и танцы переплетены.
Однако мы совершим большую ошибку, если будем считать, что из-за этого переплетения исчезает различие между Танцем и танцами. Резкое различие между этими двумя понятиями – предпосылка того самого переплетения, которое, может показаться, угрожает самому различию. И очень важно, как я уже подчеркивал, что это различие концептуально; то, что на практике оно может размываться, не делает его менее реальным или значимым.
Одним из следствий переплетения является то, что ни вы, ни я, ни кто-либо другой не в состоянии танцевать так, чтобы не подвергнуться влиянию Танца и его истории. Замыкание (если снова использовать термин Хакинга) и седиментация (если использовать термин Гуссерля) происходят так долго и с такой созидательной силой, что для того, чтобы увидеть наш «естественный», «подлинный» импульс танцевать и исследовать, чем он отличается от того, чем стали танцы (готовыми к употреблению, культурно обработанными и т. д.), вам придется сделать нечто невозможное – например, вернуться в райский сад, то есть в выдуманную предысторию.
Опять же, дело не в том, что мы не можем отличить танцы от Танца. Различать их мы можем и должны, поскольку они соответствуют разным измерениям жизни. Также дело не только в том, что именно факт их переплетения зачастую не позволяет разграничить происходящее на дискотеке и на сцене, и не в том, что именно факт переплетения делает танцы/Танец значимыми во всех их проявлениях.
Нет, в этом и заключается наша основная проблема: для нас танцы как антропологический феномен не имеют какой-то фиксированной природы, помимо его переплетения и его истории. Это означает, что мы не можем надеяться, что танцы будут исследованы как природное явление, сами по себе, как если бы они были естественным фактом. У танцев нет природы; это нечто меняющееся и изменчивое, нечто, идентичность чего зависит от существования искусства. Это не значит, что мы не можем исследовать их или любой другой аспект нашей жизни. Именно это мы и делаем, когда создаем хореографию или философствуем. В особенности важно, что факт переплетения выводит на первый план границы позитивной науки и неизбежную потребность в способах рефлексивного исследования, которыми являются искусство и философия.
31
Как отмечалось ранее, это понятие инкорпорации, которое имеет решающее значение для моего понимания переплетения, занимает важное место в работе Di Paolo, Cufari, and de Jaegher (2018). Они противопоставляют «инкорпорацию» родственным, но отличным от нее понятиям «инкарнации» (incarnation) и «воплощения» (embodiment). В центре их внимания – язык, в частности, «напряжение между утверждением себя воплощенной агентностью через взаимодействие с социально-материальным миром и утверждением социальных, интерактивных путей, которые воспроизводят способы бытия человеком и инкарнируются в человеческих телах» (212). Говоря иначе, мы обретаем индивидуальность, включаясь в социально-материальный мир и пути, над которыми у нас нет прямого контроля; мы в большей степени становимся самими собой, соединяясь с сообществом.