Артур с Виталиком впряглись в учебу и тоже не встречались. Артур и не подозревал, что Виталик неожиданно для себя влюбился.
«Рене привел офицера на то самое место рядом с особняком на улице Пайен, где год назад они расстались. Был поздний вечер, на темном небе повисла, как фонарь над пустынной мостовой, круглая луна. Дул свежий ветер. Противники сняли плащи и шляпы.
Рене поднял глаза к небу и перекрестился.
– Итак, любезный аббат, взгляните на небо, ведь больше вы его не увидите, – насмешливо сказал офицер.
Рене покосился на него и вынул шпагу.
– Я к вашим услугам, сударь. – Он встал в позицию, как будто пришел в фехтовальный зал.
Офицеру не требовалось повторного приглашения к бою. Он дерзко с головы до пят оглядел аббата, презрительно ухмыльнулся и, привычно отсалютовав шпагой, без разведки бросился в атаку.
Аббат, не сходя с места, отбил удар. Офицер выругался, едва удержавшись на ногах. Он перевел дух и осмотрелся. Рене продолжал спокойно стоять в позиции ангард. Его противник возобновил атаки.
Однако через минуту он снова остановился и в упор посмотрел на Рене, тот ответил ему холодным взглядом. В свете луны глаза аббата сверкнули, как два черных бриллианта.
Офицер отер пот, стекавший со лба. Оскалив зубы, он один за другим нанес три сильных удара. Рене отразил их и, сдвинувшись с места, сделал ложный выпад, заставив офицера переступить, чтобы удержать равновесие.
Больше офицер ничего не успел сделать. Лишь по глазам противника он понял, что лезвие шпаги Рене уже вошло ему в грудь и прошло насквозь. Он почувствовал боль, только когда вынимаемый из тела клинок скользнул по позвонкам; перед его глазами что-то ярко вспыхнуло и разлилось быстро остывающим пламенем. Секунду он постоял, выронив шпагу, и мертвым упал навзничь.
Аббат перекрестил лежащее тело, прошептал молитву, затем накрыл лицо покойного плащом. Подобрав ножны от шпаги, плащ и шляпу, Рене, не оборачиваясь, пошел по улице».
«Аббат стал мушкетером, – подумал Артур. – К сожалению, мало, что нам известно о нем в двадцатилетний период, после того как он снял мундир. Однако, прочитав всю трилогию, можно согласиться с тем, что склонность к поэзии и изысканности он не утратил, или, как говорил Сократ: “То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно”».
Артур потушил настольную лампу и лег в кровать. Голова еще была занята сценарием.
«С той поры, – продолжал размышлять Артур, – Арамис предпочитал даже в самых тяжелых условиях не расставаться со шпагой. С ней он чувствовал себя уверенно и, не раздумывая, пускал ее в ход. Был отважен и честолюбив».
Артур возмущался некомпетентностью режиссера, когда видел, что Арамис на экране заигрывает с трактирщицами или горничными. Ведь любовные связи Арамиса являлись продолжением его честолюбия.
Атос, вернее граф де Ла Фер, соперничающий по родовитости с принцами, мог позволить себе жениться на девушке, не заботясь о ее происхождении.
Портос, или господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон, получил эту гроздь имен в результате мезальянса с богатой вдовой, которая утратила свое дворянство в браке с прокурором. Портос был тщеславен, но не честолюбив, и золото – это хлеб тщеславия, а не честолюбия.
Д’Артаньян, бедный гасконский дворянин, гвардии корнет, всей душой полюбил Констанцию, жену торговца. Ему было совершенно все равно, происходит ли она из мещан или купечества; не имело значения, крестница ли она Ла Порта, старшего камердинера королевы, или нет. Кстати, Ла Порт при всем желании не мог быть крестным отцом Констанции, потому что был моложе ее года на два. Родственную связь с Ла Портом приписал ей муж, господин Бонасье.
Д’Артаньян, корнет гвардии, был счастлив, когда на него обратила внимание миледи, графиня Винтер, и ему удалось добиться ее расположения только благодаря сделке между ними. При этом он еще успел завести интрижку со служанкой Кэтти.
Д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров, был вполне удовлетворен нежными отношениями с хозяйкой гостиницы, где он проживал, бельгийкой Мадлен.
А вот Арамис, шевалье д’Эрбле, напротив, находил любовь только в высшем свете. Даже графиня Винтер, как женщина, не возбуждала в нем интереса. Он подсмеивался над прокуроршей Портоса, с почтением относился к Констанции и сумел лучшим образом распорядиться судьбой Кэтти, но все они стояли ниже уровня его амбиций.
Судите сами, кто удостоился его любви. Во-первых, это герцогиня де Шеврез, в девичестве Мари-Айме де Роган-Монбазон (известная в «Трех мушкетерах» как девица Мишон). Она – подруга королевы, вдова де Люиня, коннетабля Франции, друга короля, командующего всеми вооруженными силами страны. Во-вторых, это герцогиня де Лонгвилль, в девичестве Анна-Женевьева де Бурбон-Конде, можно считать, принцесса и сестра принцев. Обе, каждая в свое время, королевы красоты. Первая, когда он был совсем юным, на три года старше его, вторая, когда он был в зрелом возрасте, лет на пятнадцать моложе.
Вскользь упомянуто, что Арамис бывал у герцогини д’Эгильон, то есть ни много ни мало у любимой племянницы кардинала Ришелье Мари-Мадлен де Виньеро де Камбале, получившей титул герцогини. Из-за платка кузины герцогини де Шеврез с инициалами «КБ» некой Камиллы де Буа-Траси, персонажа скорее вымышленного, у него произошла известная ссора с д’Артаньяном.
Артур постарался отогнать от себя мысли о красавицах. Он закутался в одеяло, закрыл глаза и немного погодя увидел уходящий за горизонт проселок, траву под летним солнцем, далекую лесную полосуй колосящееся поле, колеблемое легким ветром.
В это же самое время похожий сон видел Виталик. Ему снился залитый солнцем луг. Виталик бежал, едва касаясь земли, по направлению к лесу. Синие ели важно стояли на покрытой сухими иглами опушке. Лес был сумрачен и таинственно молчал.
7. Виталис значит «жизненный»
Виталик вырос, не зная своего отца. Похоже, он никогда его не видел, лишь смутно помнил фразу, подслушанную в детстве: «без права переписки». Потом пришло извещение о смерти.
Он жил с матерью и бабушкой в подвале огромного дома. В квартире вместе с их комнатой было 16 комнат (их занимали соседи), да еще 2 кухни, да один туалет. Длинный коридор с выходящими в него дверями, которые Виталику не под силу было сосчитать, освещался одной тусклой лампочкой. По коридору ребятишки могли не только бегать, но и гонять на трехколесных велосипедах. К их услугам было немало темных углов, таинственных мест, секретных схронов, которые мальчики особенно любили исследовать. Играя в войну, они прятались за сундуками и шкафами.
Маленький Виталик поначалу робел заглядывать в дальний конец коридора. Переваливаясь, с бьющимся от страха и от восторга сердцем, он проходил несколько дверей, за которыми слышались голоса, потом замирал, делал еще несколько шагов в темноту, но не выдерживал и опрометью бросался с широко открытыми от ужаса глазами назад к матери, хватал ее за руку и прятал лицо в длинной юбке.
Клавдия, держа его ладошку, шла на кухню или в кладовую, а он смело топал рядом, разглядывая темные стены. Если вдруг кто-то открывал дверь, падающий свет вырезал ровный и хорошо видный кусок коридора, желтый, как кусок сыра. Остальная часть пространства, казалось, становилась еще темнее.
Пока мать болтала с соседкой, Виталик набирался храбрости и делал несколько шагов в окружающий мрак. Заметив у своих ног покрытую гладкой шерстью спинку, он, сопя, присаживался над огромной крысой, обнюхивающей углы коридора, приговаривал, осторожно касаясь ладошкой ее спины: «Киса, киса».
Клавдия, заметив его маневры, фыркала от возмущения, топала ногой; крыса мгновенно исчезала. Клавдия хватала сына в охапку и тащила на кухню мыть руки.
Нельзя сказать, что этим ограничивалось общение Виталика с животными. Так, он был знаком с воспитанным котом, которого держала одна из соседок. В отличие от своей хозяйки, особы довольно полной и любившей яркие наряды, кот был серый в полосочку и какой-то плоский, будто вырезанный из картона. Он редко появлялся в общественных местах, проводя большую часть жизни в комнате хозяйки. Через форточку кот легко выходил на улицу и возвращался обратно, тем более что выход находился прямо на уровне тротуара.