— Что, нашли? — зло усмехнулся Николай. — Вы ищите, ищите… козлы! — и снова попытался вырваться из-за стола. Но мужики ему свободы и на этот раз не дали. А тут уже и Белобрысый спрыгнул на пол. Подвинул табурет к столу. Сел, смущенно пряча ломик в ногах:
— Да нет там ни хрена! Налейте, что ли…
Тотчас же и налили, Николаю опять больше всех. Тому и в горло уже не лезло, а выпил, чтобы только ни о чем больше не думать. Жалко печь, а себя все одно жаль сильней. А дом, один черт, продавать… Что им с Толькой, скажите, здесь делать?
Пили все. Один Семенов к стакану не притронулся. Прошелся вдоль стола, смущенно почесывая за лохматым ухом.
— Ошибся я, мужики! Маху дал, — наконец, сказал он. — Разве кто умный в печку стал бы золото прятать? Вот лично я его под половицу бы положил… для примера, вот здесь, — топнул он ногой, останавливаясь у стены. — Да тут всего-то одних пустяков — доску ломиком подцепить…
И подцепили. Чуть позже. Когда за «голландку» выпили.
Все пьянели, лишь один Семенов трезвость с лица не прогонял. Елозил глазами по стенам, цеплял взглядом старые фотографии. Прошелся по дому, ненадолго задержался в кухне (слышно было, как хлопнул дверцами шкаф). Не поленился и в спальню заглянуть. Покосился на спящего Анатолия, пошарил рукой за иконой, пробормотал что-то вроде: «Чего таращишься? Лучше бы помогла!» И вскользь на Богородицу перекрестился.
Скрипели доски и визжали гвозди, быть может, даже рушились потолки, как знать? Николай давно уже спал за столом, Анатолий же и к вечеру не проснулся. Семенов долго топтался на чердаке, нашел за стропилами газету за пятьдесят второй год, положил в карман, чтоб почитать на досуге. Не побоялся и в погреб заглянуть. Вылез оттуда, ругаясь: «Ну, немчура! Вот как запрячет чего, русский ни в жизнь не отыщет!»
Постоял напоследок в коридоре, прикидывая, все ли осмотрел. Вышел на крыльцо. Белобрысый сидел на ступеньке, курил прихваченную со стола «Приму».
— Брешут бабки. Нет здесь ничего! — грустно сказал он. — Только лом зря погнул.
— Ладно, хоть не сломал, — усмехнулся Семенов. И двинулся прочь со двора. А что ему здесь еще, извините, делать?
«А не надо было отказываться, когда я насчет мастерской приходил, — думал Семенов, аккуратно вышагивая по дороге. — А то ведь же не пустила тогда, старая… память, мол, о родителях… то да се… А вот теперь эту память и выкуси!»
…Поздней ночью, очнувшись от поминок и включив свет, Николай долго разглядывал кирпичи, пытаясь понять, снятся они ему, или только кажутся. Потом долго считал, сколько раз приходил днем Семенов — один или два, но всякий раз получалась другая цифра. Повёл глазами по сторонам, заметил сорванные половицы — и начал что-то припоминать. А уж когда появился из спальни вполне проспавшийся Анатолий, все встало на свои места. За исключением половиц и выломанных кирпичей, конечно.
— Ну, я ему утром скажу, Семенову… я ему, гаду, скажу! — скрипел зубами Николай, разливая из спрятанной с похорон бутылки. А захмелев, пообмяк душой и жаждой мести уже не мучался. — Мне бабушку жалко, — пьяно вздыхал он. — И знаешь, почему?
— Почему?
— Я же ей тогда про часы ничего не сказал! И про деньги, тоже…
Анатолий оторвался от остатков винегрета, повел глазами по столешнице, похлопал себя по карманам. Спросил, так и не закурив:
— Это какие же деньги?
— А помнишь, в детстве мы их под крыльцом нашли? На них еще царские орлы были?
— Вроде были… не помню. Ах, да! Я еще хотел деньги в школу отнести, учительнице показать, а ты их вроде бы перепрятал, а где — забыл, — Анатолий даже засмеялся от давнего воспоминания. — Ну и что?
— Да вот то! Не прятал я их, — всхлипнул слесарь. — Я те деньги в печку бросил, а зачем, и сам не пойму, — И потянулся привычной рукой за стаканом. — Теперь уже поздно об этом говорить. Нет больше нашей бабушки!
— Да уж так, — согласился Анатолий, доливая остатки. — А за печку ты не переживай. Вот приеду на днях… в тот четверг… ну, в субботу. Приеду — и сделаю. Печь исправлю, половицы на место прибью… не волнуйся. Все будет путём!
Говорил — и сам в это не верил.